На войне я не был в сорок первом...

Софронов Лев

— Фантазер и выдумщик твой Сашка, — весело говорит Нина, — смотри, не очень-то попадай под его влияние. Почему испытательный срок только для тебя? А для него?

— Я ему и так всю свою жизнь рассказал... Какие у меня могут быть тайны?

— В четырнадцать лет у всех бывают тайны. Рая-то у вас по-прежнему блистает? Не все еще в нее перевлюблялись?

Ох и хитра эта Нина Грозовая!

Мы расстаемся с ней около столовой. Я ищу талончик на обед и на мгновение пугаюсь: неужели опять потерял, растяпа несчастный?

Но нет, вот он лежит в записной книжке, малю­сенький кусочек бумажки, заключающий в себе первое, второе и, может быть, даже и компот.

— Почему без группы пришел? — ворчливо спрашивает по­давальщица тетя Сима.

— В ночную работал...

— Труженики — от горшка два вершка.

Для начала она приносит мне хлеб и щи из крапивы.

О, хлеб сорок первого, тяжелый и вязкий, как глина, ты был для нас лакомее многих довоенных яств! На вид ты напоминал оконную замазку, но как приятно было не спеша разжевывать тебя молодыми крепкими зубами, стараясь продлить это необыкновенное удовольствие. Ты таял во рту неотвратимо и слишком быстро... Счастливые обладатели горбушек наслаж­дались на несколько мгновений дольше. Они хрустели поджа­ренной коркой и сосредоточено смотрели на тусклые цветоч­ки клеенки. Редко кто разговаривал в эти минуты.

Добрая тетя Сима дала мне сегодня горбушку. Продолгова­тую, хорошо пропеченную горбушку, на срезе которой видны были матовые вкрапления картофеля. Очень редко доставались мне горбушки, когда я обедал вместе с группой. Наглецы, вро­де Гошки Сенькина, коршунами набрасываюсь на поднос с хлебом, растаскивали куски, которые казались им больше и лучше других.

Все время доставалась мне серединка, пластинка хлеба, не идущая ни в какое сравнение с горбушкой. Она и на вид была меньше, и на вкус гораздо хуже.

Я надкусил продолговатое чудо и помешал ложкой щи. Гу­стые. Как выгодно обедать в последнюю очередь! Повариха вы­скребает из котлов остатки, и они достаются счастливчикам вроде меня. Что из того, что вместо капусты щи заправлены крапивой? По радио говорили, что в крапиве — масса ценных витаминов.

Тетя Сима подсела ко мне за стол; пригорюнившись, опер­лась щекой на ладонь и сказала:

— Компоту тебе не досталось. Есть утрешний чай. При­нести?

Чай так чай. Бывают в жизни огорчения и похуже.

— Никак не дождусь письма я от мужа. На границе он слу­жил. — Тетя Сима достала платочек, вытерла уголки глаз.

— Отступает, писать некогда, наверное, — предположил я.

— И что это за Гитлер такой объявился на нашу голову... Жили, как люди, никому не мешали. Сжег он небось все гра­ницы-то наши... Вон ведь как прет, окаянный...

В первый день войны я разлиновал общую тетрадь. В одной графе поставил даты, в другой написал: «Взятые немецкие го­рода»... Ведь я ходил в кино, видел и парады на Красной пло­щади. Я пел вместе со всеми «Если завтра война...»

В тетради моей

так и не появилось ни одной записи.

— В конце концов, мы победим, тетя Сима...

— Вы победите! — раздраженно сказала она. — Одни бабы да вы, сопляки, в тылу-то остались.

В цехе Гошки Сенькина не было. Вот еще навязался на мою шею этот Косой со своей запиской. А главное, что он и фами­лию мою знает, и комнату, где живу. Попробуй выброси записку — расправы не миновать.

Что, собственно, в ней написано? И имею ли я право пере­давать ее Гошке?

Навстречу шел Андрейка Калугин.

— О чем задумался, детина? — спросил он.

— Да вот, понимаешь, какая петрушка... 

В двух словах я ему выложил всю историю. Андрейка бесцеремонно взял записку, развернул ее и прочитал вслух:

«Ксивы я тебе достал. Получишь после посещения трина­дцатой квартиры в первом доме. Хозяева уехали — хата наша. Шмоток богато. Жду тебя там в субботу вечером. Звонить не надо — стукни разочек в стенку рядом с дверью, и порядок. Заметано? К.»

— «Заметано?» — еще раз повторил Андрейка и с интере­сом посмотрел на меня: — Уникальный документ попал к тебе в руки, Сазон.

— Что же мне делать? — растерянно спросил я.

Похоже, я влип в такой переплет, из которого просто так не выкарабкаешься.

— Выходов я вижу три, — спокойно сказал Андрейка, — первый — отдать записку в милицию, второй — самим устроить засаду в этой квартире, передав записку по назначению. И тре­тий — вручить записку и забыть обо всем этом деле.

Калугин испытующе взглянул на меня:

— Решай, Аника-воин...

— С Воронком бы посоветоваться...

— Воронок выберет засаду. У него на Косого зуб старый.

— А ты?

— И я с вами буду. Да еще Даньку-молотобойца при­гласим.

От сердца у меня отлегло. Данька один мог справиться с дюжиной таких, как Гошка Сенькин. Мускулы у него были словно канаты. Когда он здоровался с тобой за руку, то каза­лось, что пальцы твои сжимают чудовищные тиски. До поступ­ления в училище он работал молотобойцем в кузнице.

— Делаем засаду! — повеселев, сказал я.

— Ну, а Гошку ты найдешь там, куда цари пещком ходили. Жалуется бедный на колики в животе. Да записку-то спиши предварительно. Пригодится.

Послание Косого Гошка принял из моих рук недоверчиво. Быстро прочел его и уставился на меня своими сонными гла­зами:

— Не пойму, чего-то он тут пишет. Может, объяснишь?

— А я читал, что ли? Давай посмотрю, если хочешь.

— Да ладно уж,— зевнул Гошка, — разберусь сам как-ни­будь.

... Вечером в общежитии я стащил Воронка с койки. Он оттолкнул меня:

— Ты что, взбесился?

— Почему не сказал мне, что у тебя отец комдив? Я тебе про своего все рассказал, а ты помалкиваешь? Братья так не делают. Или ты уже раздумал быть моим братом?