На войне я не был в сорок первом...

Софронов Лев

— Значит, Мишук, через неделю идем к профессору? — спрашивает Сашка.

— Будь по-твоему, — Мишка машет рукой, — не съест же он меня в самом деле.

— Таким костлявым недолго и подавиться, — веско заме­чает Воронок.

— От костлявого слышу, — говорит Мишка, и рот его рас­плывается до ушей.

Любит он улыбаться, хотя его лицо от этого отнюдь не де­лается красивее. Одни глаза только и хороши на длинном и худом лице Мишки Румянцева.

Говорят, что глаза — зеркало души человека. Может, конеч­но, это и так, но попробуй разобраться в миллионах этих зеркал. У Сашки

Воронка, например, явно ехидное выражение глаз. Значит, он вредный человек? Некоторые и впрямь счи­тают его таким. Но это ведь всего-навсего маска. Я знаю, каков мой названый брат. В душе он артист. Он может предстать перед вами каким угодно. Хорошим или плохим. Добрым или жадным. Никогда не знаешь, какую роль он начнет играть в следующую минуту. А игра эта доставляет ему удовольствие. Он говорит, что таким способом проверяет людей. Довольно странный способ.

Мне, как начинающему поэту, полагались бы этакие вдох­новенные глаза. А достались на мою долю невыразительные серые глазенки. Рая вот находит в них даже что-то рыбье. Жаль, но что поделаешь...

У Гошки Сенькина глаза невыспавшегося шкодливого кота. Вот ему они впрямь подходят. Подходят глаза и Саньке Косо­му — нашему общему врагу. На всех ремесленников он смот­рит, как удав на кроликов. Какой-то гипнотизирующий у него взгляд. Так и кажется, что сейчас он внушит тебе сделать ка­кую-нибудь пакость. Хоть и видел я Саньку Косого раза два, да и то мельком, но глаза его хорошо запомнил.

Глава восьмая

ДЕЛАЕМ ЗАСАДУ

А ну, постой, ремесло, — сказал грубый голос, и кто-то придержал меня за хлястик шинели.

Я оглянулся и увидел Саньку Косого. На нем была кепчонка, пришлепнувшая ровную смоляную челочку, длинный пиджак — чуть ли не до колен — и хромовые сапоги гармошкой. Когда Санька Косой говорил, во рту поблескивала «фикса» — золотая коронка. Косой с шиком сплюнул поверх моей головы и спросил:

— Гошку Сенькина знаешь?

Всему училищу был известен этот первый лодырь в нашей группе. Он вечно бегал по врачам, жалуясь на болезни. А по­лучив справку, освобождающую от работы, стрелой мчался на рынок. Там он что-то покупал, перепродавал и снова поку­пал. Лицо у него круглое и невыразительное, нос — кнопкой, глаза как щелочки и все время сонные. Он умудрялся засы­пать, стоя за станком. Включит самоход и дремлет.

— А хотя бы и знаю?

— Передашь ему записку. Прямо в руки. Не сделаешь — лежать тебе в гробу в белых тапочках.

Первое мое побуждение — оттолкнуть руку Косого. Паль­цы у него длиннющие, тонкие. Про такие говорят — музы­кальные. На мизинце отрос ноготь сантиметра на два. Гово­рят, что этим ногтем Косой действует как безопасной бритвой. Чиркнет противника по глазам, а сам наутек. Я не очень-то верю в это, но сейчас ноготь прямо перед моим носом, и я беру записку.

Почему это Косой обратился именно ко мне? Догадываюсь, что неспроста. Вспоминается мне разговор с Гошкой Сенькиным. Он тогда очень интересовался, за что моего отца аресто­вали. Видно,

и Косому он об этом разговоре сообщил. Небось и от себя добавил, что Лешка — парень свой, что на него мож­но положиться. Вот и решил Косой проверить так ли это на самом деле.

— Ты, кажется, в седьмой комнате живёшь? — припоминая что-то, говорит Косой.

— В семьдесят пятой, — поправляю я.

Комнат в общежитии всего тридцать. Косой смотрит на меня подозрительно, достает блестящий портсигар и предлагает мне папироску.

«Была не была», — думаю я и прикуриваю от его зажигалки, сделанной в виде пистолета. Зажигалка огромная, ее вполне можно принять за настоящий пистолет.

И надо же — в эту минуту проходит мимо Нина Грозовая, комсорг нашего училища. Она смотрит на меня удивленно и встревоженно. Собеседник мой явно не внушает ей доверия.

— Деваха — первый сорт! — смеется Косой. Он хлопает меня по плечу, как закадычного дружка, придвигает к себе и шепчет на ухо: — Сегодня же передай записку. В руки!

Нина приостанавливается и снова смотрит на нас.

— Сазонов, — говорит Грозовая, — ты в столовую идешь?

— Да, да, — краснея, отвечаю я и подхожу к Нине с вино­ватым лицом.

— Что это за тип? — громко и без обиняков спрашивает Грозовая.

Косой предостерегающе поднимает палец и кричит:

— До встречи в седьмой комнате, Сазончик!

Нина Грозовая в первый день войны тоже просилась на фронт. Её не взяли в армию, как и нашего мастера.

— Подрасти чуток, — сказали Грозовой.

Ей только семнадцать лет совсем недавно исполнилось. Она сутками пропадает в училище и даже спит прямо там — на диванчике в комитете комсомола. Ее у нас любят и побаива­ются. Нина сама себя не щадит и поблажек от нее не до­ждешься.

Лицо у Нины — тонкое, с большими серыми глазами, очень выразительное и подвижное.

— Что это за тип? — нетерпеливо повторяет Нина и смот­рит на меня глазищами, под взглядом которых соврать просто невозможно.

— Знакомый Гошки Сенькина, — неохотно говорю я.

— Держись подальше от таких знакомых. Неважно ты вы­глядишь, Сазонов. И стихов твоих давно я не читала в стен­газете. Ты не болен?

— В ночную работал, Нина. Станков-то не хватает. А стихи некогда писать: еле до койки добираюсь после работы.

— Что за человек Воронков? Говорят, ты с ним подружился.

— Хороший человек, — говорю я.

— Избалованный, — говорит Нина — он, наверное, думает, если у него отец командир дивизии, то с ним должны носиться, как с писаной торбой.

— Что?! — Я раскрываю рот, и лицо мое, видимо, прини­мает глупейшее выражение.

Нина смеется:

— Правда, комдив. А он что же, никому не говорил об этом?

Вот тебе и названый брат! Я, можно сказать, душу открыл ему, а он мне о себе — ни гугу. Ну ладно же, Воронок, этого я не забуду...

— Почему — не говорил? Говорил, — небрежно роняю я.

— А еще что говорил? — интересуется Гроэовая. — О путе­шествиях своих не рассказывал?

Не вытерпев, я посвящаю ее в то, как мы стали назваными братьями, как Сашка установил для меня испытательный срок, который уже подходит к концу.