На войне я не был в сорок первом...
Шрифт:
— То-то ты с ним водишься. Пахан небось посылки ему присылает?
— А как же — каждую неделю по две штуки.
— Вот жизнь-то! То-то ему наш пролетарский хлебушек не по вкусу. А в карман-то как незаметно залез ко мне? Сын комдива называется! И как только я руки его не почувствовал...
Пробую заговорить о консервах, но Гошка сразу замолкает. Нет, первого встречного он не посвятит в свои рыночные махинации...
Придется пока запасать только сухарики. Для меня это не внове. Недавно я решил накопить денег на часы. Продавал свой хлеб. Через две недели у меня собралась порядочная
Гражданка доверительно сказала:
— Сынок, хлеб не купишь? Еще теплый — прямо с хлебозавода.
Я пощупал хлеб сквозь авоську. Он действительно был теплый. Только-только вынули его из печки. Такой хлебушек нам есть не доводилось.
— Сколько? — сглотнув слюну, спросил я.
Гражданка сказала. Именно такая сумма лежала у меня в кармане гимнастерки. Я подумал, что часы все же вещь несъедобная. Ну, тикают. Ну, показывают точное время. Так у нас в цехе есть огромные часы. И в общежитии тоже. Стоит ли, как говорится, выбрасывать деньги на ветер? Да и хватит ли их на часы? Может, целесообразнее купить этот хлеб? Желудок мой склонялся ко второму варианту, а разум подсказывал, что вряд ли я накоплю еще раз столько денег. Голодовка все же есть голодовка. И переносить ее, особенно в четырнадцать лет, когда клетки, как назло, растут бурно и знай себе требуют всяких там калорий, нелегко.
— Дороговато, — сказал я тетке и равнодушно отвернулся в сторону.
Но эта буханка, наверное, была намагничена не меньше всей Курской аномалии. Металлические пуговицы моей шинели поворачивало к буханке мимо моей воли. Желудок ворчал что-то неразборчивое, вступая в пререкания с рассудком. Гражданка и не подозревала об этой перебранке, о буре, бушующей в моем пустом животе.
— Уступлю десяточку, — сказала гражданочка.
И разум отступил. Я отдал деньги и небрежно сказал:
— Можете не проверять. Без обмана.
— Копеечка счет любит, — сказала гражданка. Она трижды пересчитала мои замусоленные деньги и только тогда отдала мне буханку, воровато оглянувшись по сторонам.
Я пришел в общежитие и водрузил буханку на стол. Мы втроем навалились на нее, как сто проголодавшихся волков.
Вскоре от буханки остался один запах. Он витал в комнате, где мы так геройски разделались с буханкой. Даже не хотелось уходить из комнаты.
— Понятно, — ковыряя спичкой в зубах, сказал Воронок, — толкучка была закрыта на учет и часов ты не купил.
Это было совсем недавно, а сейчас мы с Воронком вдвоем стали экономить хлеб. Но есть-то нам хотелось.
— Будем ходить в театры, — многозначительно сказал Воронок.
Я удивился. В зрачках моих появились вопросительные знаки.
— Чудак, — сказал Сашка, — в театральных буфетах иногда продают какие-то загадочные изделия из сои. Без карточек, но вроде бы съедобные. В общем, положись на меня. Я все разведаю. Куплю билеты только туда, где пахнет съедобным. А о репертуаре станем думать в мирное время. Возражений
— Нет, — сказал я.
Приобщиться к искусству всегда полезно. Даже если тебя толкает на это корыстная цель.
Глава двенадцатая
СОГЛАСНЫ СТАТЬ МОИМ УЧЕНИКОМ?
Сегодня мы будем смотреть в театре оперетту! Знаменитую «Сильву».
— Как только объявят антракт, — говорит мне Сашка, — срывайся с места и жми на всех парах в буфет. Там есть суфле. Такое, знаешь, жидкое мороженое. Надо первыми захватить очередь. А то не достанется.
В училище нас не очень балуют сладким. Дают по два кусочка сахару. А до войны, помню, я мог съесть несколько порций мороженого подряд. Только подавай. Однажды какой-то подвыпивший дядечка в припадке щедрости угощал меня шоколадным эскимо.
— Ешь сколько хочешь, — говорил он, — плачу за все!
Когда я швырнул в мусорный ящик десятую палочку, дядечка протрезвел и сказал:
— Не дай бог такого сына. Разорит.
Но за десять эскимо все-таки заплатил.
В театре мы с Воронком чувствовали себя не в своей тарелке. Смущались. Кругом нарядная публика. Зеркала. В каждом отражаются наши замухрышные фигуры в стиранных-перестиранных гимнастерках. Мишка не замечал наших терзаний. Он шел в своей гимнастерке, словно во фраке, поглядывал по сторонам и говорил:
— Не скажешь, что война. Все такие шикарные. Правда?
— Ты на них утром посмотри. Все телогреечки наденут, — ответил Воронок.
В зале он предусмотрительно сел у прохода, чтобы во время антракта первому попасть в буфет. Похоже, что музыка Кальмана интересовала его меньше, чем загадочное суфле. Вот тебе и музыкант.
У меня болели глаза, будто кто-то насыпал в них песку: мы работали в ночную смену, а днем поспать не удалось.
Я с интересом глядел на сцену. Ишь ведь как жила буржуазия! Только и умела ногами дрыгать, да песенки распевать. А музыка хорошая. Говорят, что лучше всего слушать музыку с закрытыми глазами. А ну-ка проверю, верно это или нет.
Я зажмуриваю глаза. И впрямь чудесно. ... Я плыву куда-то в лодке. А волны ударяют в борт, плавно покачивают лодку из стороны в сторону. А из облаков звучит музыка. Все дальше и дальше плывет моя лодка в открытое море. Хорошо-то как! Но вдруг сгущаются вверху тучи. Вот-вот разразится гроза, начнется шторм. Скорее к берегу! Но поздно,.. Лодка моя переворачивается. Штормовая волна больно бьет меня в спину. Раз, другой, третий...
Я раскрываю глаза. Оказывается, это Сашка лупит меня кулаком между лопаток.
— Всю «Сильву» проспал, — говорит он сердито.
— Что ж не разбудил? — обиженно спрашиваю я. Смотрю вокруг и вижу наполовину пустой зал. Мишка ухмыляется:
— Это я ему не разрешил. Очень сладко ты спал. Все время улыбался во сне.
— А как же суфле? Жидкое мороженое.
— Не было суфле, — мрачно говорит Сашка. — Не было жидкого мороженого. Наверное, его решили по карточкам выдавать. Зря только я бегал в буфет каждый антракт.
— Мне, ребята, понравилась оперетта, — сообщает нам Мишка, — надо будет еще раз сходить.