На войне я не был в сорок первом...
Шрифт:
Мастер подходит к моему станку. Он стоит, заложив руки за спину, и наблюдает, как я протачиваю снарядное донышко. Начерно протачиваю.
Как, он подозревает меня? Чувствую, что начинаю неудержимо краснеть.
И сразу же у меня «летит» резец. Отскакивает режущая победитовая пластинка, плохо припаянная кем-то. Отличился! Достаю из тумбочки новый резец и собираюсь пройти мимо Бороды к наждаку.
— Сазонов, кто бы это мог сделать?
Уточнять вопрос вряд ли стоит. Пожимаю плечами. В конце концов, какие у меня улики против Раи? Никаких. Да если бы и были — так бы я их и выложил.
— Это похоже на Сенькина, Сазонов, — наводит меня на след мастер, — он один работает у нас тяп-ляп. Поговори с ним, дружок...
Я вскидываю голову и нахожу глазами Гошку Сенькина. Он опасливо косится в нашу сторону...
— Попробую узнать, — говорю я.
— Попробуй, — просительным тоном говорит мастер.
Я пальцем вызываю Гошку в коридор и без обиняков спрашиваю:
— Твоя работа? Запартаченные донышки-то?
— Вот тебе крест, не я! Видел, как Райка возле той кучи стружки копошилась, — шепчет он, сразу став каким-то серым и очень жалким.
В обеденный перерыв вместе с ним подхожу к Рае. Гошка повторяет свои слова. Как прекрасна Рая Любимова в гневе!
— Да, я относила стружку, но деталей не прятала, — гордо подняв подбородок, говорит Рая.
— Минут десять там копошилась, — твердит Гошка, — своими глазами видел. Чегой-то вроде притыривала... Прятала, значит...
Рая плюет ему в лицо и уходит королевской походкой. Гошка вытирает щеку и обрадованно говорит:
— Видал — психанула! Видал? Она и спрятала, не стоять мне на этом самом месте.
Перед концом работы к столу Бороды приближается заплаканная Танька Воробьева. Она мнет в руках мокрый платочек и, с трудом произнося каждое слово, говорит:
— Рая не виновата. Это я запорола донышки. Отца у меня убили на фронте. Вот и не видела ничего сквозь слезы. А когда спохватилась — смотрю: брак, брак, брак…
— Иди работай, Танюша, — необычайно мягко говорит Борода.
Светлеет лицо Раи Любимовой, тяжелый камень падает с моей души, и даже Гошка Сенькин начинает трудиться усерднее, чем всегда.
Наверное, чертовски обидно человеку, когда на него падает несправедливое подозрение. Даже такому, как Гошка Сенькин. Напрасно некоторые ребята побаивались его связей с Санькой Косым. Связи эти на поверку оказались не крепче паутины. Сенькин — тряпка. Вот и Косому он не решился помочь, хотя тот и обещал щедро одарить его. Струсил. И не прогадал, пожалуй. Сидел бы сейчас на скамье подсудимых и лил крокодиловы слезы, как Санька Косой.
Глава одиннадцатая
НЕ НА ШУТКУ РАЗМЕЧТАЛСЯ
Так вот какое путешествие предлагает мне Сашка! Я сижу на койке напротив него и удивленно хлопаю глазами.
— А что, — говорит он невозмутимо, — не доберемся, думаешь? Еще как доберемся! У меня уже есть опыт по этой части. Вернули ведь почти с передовой...
Бежать на фронт! Честно говоря, раньше эта мысль как-то не приходила мне в голову.
— К отцу пробираться бесполезно, — деловито продолжает Воронок, — он нас мигом вытурит. Зато
Картина, нарисованная Сашкой, заманчива и вроде вполне осуществима. До фронта сейчас — рукой подать. Он приближается к Москве с каждым днем.
Холодок восторга проникает в мое сердце. Ай да Воронок!
Нет, не зря он испытывал меня. В такое путешествие можно отправляться только с проверенным другом.
— Согласен! — говорю я. — Когда бежим — завтра?
— Прыткий какой! Сразу видно, что ты совсем еще ребенок. Хотя, — задумчиво добавляет он, — на чердаке ты так держался, что меня даже завидки взяли. Словно каждый день жуликов задерживаешь — такой спокойный был.
Я держался?! Я был спокойный? Меня подмывает рассказать Воронку о моих страхах, но он не дает мне и рта открыть.
— Первым делом — надо насушить сухарей. Неплохо раздобыть несколько банок консервов. Консервы беру на себя. С сегодняшнего ужина откладываем по пайке хлеба. Ужинаем без него. На ночь вообще вредно есть — по радио все время об этом говорят. Недели через две необходимые запасы у нас будут. Вырабатываем маршрут — и фьють!
— Здорово! — подхватываю я. — Представляешь, вернемся после победы — на груди ордена. Штуки по четыре. Прохожие удивляются: «Совсем еще мальчики, а сколько наград заслужили!» А мы идем себе как ни в чем не бывало и вдруг встречаем Нину Грозовую. Она всплескивает руками и с завистью смотрит на нас. А мы говорим ей спокойненько: «Не хочешь, Нина, посидеть с нами в ресторане? Вспомним ремесленное и как ты нас пропесочивала за малейшую провинность».—«Ах,— говорит Нина, — я и не знала, что рядом со мной жили такие необыкновенные люди! Вы уж простите меня, что я вам давала взбучку за всякую ерунду, вроде чехарды или футбола в рабочее время. С удовольствием послушаю про ваши подвиги». Она берет нас под руки — мы ведь обогнали ее в росте — и с гордостью идет рядом с нами...
— Отчего ты не пишешь рассказов? — с удивлением спросил Сашка. — У тебя они должны получаться.
Но я отмахнулся. Меня понесло.
— Нина просит нас выступить в ремесленном. И вот мы видим в зале нашего мастера. Борода сияет, как именинник, и шепчет соседу: «Это я воспитывал этих героев. Они всегда были моей гордостью».
— Ну, тут уж ты загнул, — с сомнением сказал Сашка. — Андрейка, тот действительно его гордость. А нас с тобой он недолюбливает. За музыку и стихи. По его мнению, токарям это ни к чему.
— Ограниченный человек. И все-таки он шепчет: «Этот, Воронков, за две недели стал первоклассным токарем».
— Освоил черновую проточку, — уточняет Сашка.
— В зале сидит и Федот Петрович Черныш. Слезы застилают ему глаза. «Да, — думает он, — теперь я знаю, кому завещать мою саблю. Подарю-ка я ее геройскому парню Лешке Сазонову».
— Почему же именно тебе? У нас же обоих по четыре ордена.
— А у меня еще две медали: «За отвагу» и «За боевые заслуги».
— Значит, я совсем без медалей?