На задворках "России"

Яковлев Сергей Сергеевич

— У нас развилось высокомерие. Мы — "Новый мир", особенные!.. А вот эс­тонцев всего-то меньше миллиона, а хор у них — 30 тысяч. Вот какой должна быть культура. Побаиваюсь я этой нашей салонности, — говорил он на одной из редколле­гий.

И позже, перед самым уходом из журнала:

— Мои опасения оправдываются. “Новый мир" может стать журналом для какой-нибудь тысячи человек. Этого нельзя допустить.

Существование в узком круге "избранных", оборона этого круга от вторжений из­вне, высокомерное отношение ко всем прочим — таким духом сверху донизу был пропитан старый, еще дозалыгинский "Новый мир", как и вся, надо сказать, прежняя литературная, да и вообще культурная среда. Трогательное, ласкательное,

всегда готовое на поощрения и восторги отношение к "своим" (а также к их женам и мужьям, детям, внукам, своякам) и холодно-безразличное, раздраженное — к прибывшим "с улицы". Кто захаживал в столичные журналы в 70 — начале 80-х, тот меня поймет; остальные также поймут, потому что наблюдали все это в издательствах, за кулисами театров, в выставочных залах, на эстраде, в научных и учебных заведениях, в любых сколько-нибудь престижных, а также и непрестижных конторах, да просто на экране телевизора. Дети знаменитых артистов становились почти столь же знаменитыми артистами; дети посредственных писателей — чуть более посредственными писате­лями; иных "человеческих ресурсов" в природе будто не существовало. Это был тлет­ворный дух "заката империи" или, если угодно, "позднего застоя".

Не успев выветриться, он с еще большей силой повеял в новые времена. Кланово-приятельская "элитарность" нашла себе твердую идеологическую, а подчас и матери­альную опору. Паутинки стыдливо прячущихся связей обрели жирные контуры пуб­личных "тусовок". Зое Богуславской, публиковавшей в "Новом мире" сочинения, с ко­торыми другого автора не пустили бы и на порог, теперь ни от кого не нужно было скрывать, что она жена Андрея Вознесенского, поскольку оба они красовались в жюри самой престижной премии "Триумф", щедро финансируемой Борисом Березовским. Юлия Латынина отважно вправляла мозги ученым мужам и всей озабоченной реформами публике со страниц "Нового мира" и других респектабельных изданий — пабли­сити, несоразмерное дарованию юной экономистки-новеллистки, обеспечивалось влиятельной мамой-критиком. И т. д., и т. п. Подобным примерам нет числа.

Уже не было в редакции Долотовой, многих других старых новомирцев, так уют­но чувствовавших себя среди одних только друзей и знакомых, а традиция жила.

— Леночка Смирнова? Ах, это дочка Олега Павловича!..

Вот на таком градусе родственной теплоты строились все отношения.

Даже Залыгин, хоть и выглядел своевольным мужичком, этой теплоты не чуждал­ся. У него за плечами были все-таки годы номенклатурной выучки, он хорошо пони­мал, что "свои" иногда помогают и им надо платить тем же. Новомирские многоопыт­ные дамы с первого дня взяли шефа под опеку и поправляли, где надо.

В этой сердечной компании я слыл не просто "одиноким стрелком". Я не скрывал своего намерения разбить круговую оборону "самой беззащитной мафии" и влить в уставший, склонный к вырождению журнал свежей крови. Позволю себе привести цитату из опубликованной "Новым миром" еще в 1988 году моей статьи "Право отре­чения":

"Самое убийственное из всех неравенств — культурное. "Я никогда не мог понять мысли, — писал Достоевский, — что лишь одна десятая доля людей должна получать высшее развитие, а остальные девять десятых должны лишь послужить к тому мате­риалом и средством, а сами оставаться во мраке. Я не хочу мыслить и жить иначе, как с верой, что все наши девяносто миллионов русских (или сколько их тогда народит­ся) будут все когда-нибудь образованны, очеловечены и счастливы". И как раз с этим неравенством мы, демократы по происхождению, почему-то особенно легко мирим­ся".

Тогда речь шла о глубинных антидемократических тенденциях в культуре совет­ской поры. Дальнейшее развитие событий показало, что это были еще цветочки.

Однако теперь мои попытки изменить отношение к авторам, прекратить взаим­ное

литературное обслуживание и обхаживание в своем кругу (все то, что Немзер с откровенным цинизмом выразил в словах "Чем меньше нас, тем мы внимательнее друг к другу") встречали, как и следовало ожидать, яростное сопротивление. И даже де­мократический настрой Залыгина не всегда помогал делу.

Много лет назад, будучи нештатным рецензентом в "Знамени", я познакомился с рукописью талантливого молодого прозаика Алексея Михеева. Отыскал его по адре­су, настоял на встрече (он жил в ту пору в Новосибирске), в дальнейшем пытался помочь напечататься и опубликовал наконец одну из лучших его повестей в "Страннике". Книги у Михеева выходили, а вот с журналами ему (отчасти по причине независимого и упрямого характера) как-то не везло.

Еще до прихода нового заведующего отделом я выпросил у Михеева для "Нового мира" несколько рассказов и передал Долотовой. Наталья Михайловна, как обычно, долго пересказывала мне их содержание и рассыпалась в похвалах, однако подгото­вить к печати не удосужилась. Кирееву я в первые же дни сообщил о залежавшейся рукописи и попросил ее прочесть. Особенно не торопил, понимая, что на новом месте у человека много разных дел. Напомнил примерно через полгода.

— Михеев? — оживился Руслан Тимофеевич. — Это тот, который в "Иностранке" работает?

Узнав, что не тот, поскучнел и тотчас сменил тему разговора.

Спустя неделю-другую протягивает мне конверт:

— У меня остался после Натальи Михайловны неразобранный архив, здесь ее ру­кой написано: "От Яковлева". Заберете?

В конверте — рассказы Михеева, в которые он, видимо, так и не заглянул.

Тем временем Михеев принес очерк, его напечатал отдел публицистики. Очерк сильно понравился Залыгину, да и другие нахваливали: побольше бы нам таких мате­риалов... Я прямо на заседании редколлегии прокомментировал:

— Речь идет не просто об очерке, не о случайной удаче, а о хорошем писателе, почти никем в нынешней литературной свалке не замеченном. Хочу еще раз обра­тить на него внимание отдела прозы: хотя там не слишком учтиво обошлись с руко­писью Михеева, он готов к дальнейшему сотрудничеству...

— Это какой Михеев? — вновь интересуется Киреев. — Который в "Иностранке"?..

— Да нет же, нет, — шепчут ему его помощницы.

— А-а...

Михеев приходит с новой вещью, я представляю его Кирееву и Новиковой. Те почему-то оказывают ему более чем холодный прием, как говорится, в упор не видят.

Проходит еще время. Справляюсь у Киреева о результате.

— Это тот Михеев, который... Ах, да. Я знаю, о ком вы говорите.

Больше Алексей Михеев, замечательный прозаик и очеркист, в "Новом мире" не печатался.

Между прочим, я показывал Кирееву журнал "Странник" с повестью Михеева, где от себя предпосылал ей такие слова: "...едва ли кто из наших читателей знает хоро­шего прозаика Алексея Михеева, в то время как у каждого в памяти засел десяток- другой имен прозаиков плохих и очень плохих, но почему-то известных". Тоже, на­верное, задело...

Апеллировать к Залыгину в подобных ситуациях не имело смысла. Бывали случаи, когда он оказывался заинтересован в той или иной публикации не менее меня и даже сам ее инициировал, но под напором уверенного, демонстративного невнимания к ней отдела сникал и в конце концов отступался. Так из раза в раз повторялось с заяв­ками блестящей переводчицы со шведского и с французского языков Юлианы Яхни- ной. Причина была в том, что она просто не входила в привычный круг "Нового мира" и, в частности, сотрудников отдела прозы. И еще в том, возможно, что подавала свои рукописи и предложения через меня как единственного знакомого ей в редакции (по­мимо Залыгина) человека...