На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона
Шрифт:
– Скажите… честно: куда мы сейчас?
– У меня логово приготовлено на двоих… Только не волнуйтесь, я человек опытный, смелый, такие вещи для меня уже не внове!
Вот и проскочили улочки Петуховки, промаячили вдали жуткие силуэты обгорелых салганов. Это он спалил их – еще в прошлом году, заодно с Борисяком. Теперь граф Подгоричани, обуянный манией величия, палит весь Уренск, и Борисяк – в огне, где-то там…
Князь обернулся; темной жутью веяло от окраин Уренска.
«Лиза, Лизанька, – вспомнил, – почему вы меня
– Лежите, князь, – сказал Ениколопов. – Не крутитесь…
Ухнули сани за росстани шлагбаума, перечеркнули стылые рельсы переезда. Потекли мимо, как волны, темные сугробы снегов с шипящими гребнями. Не выдержал – снова обернулся.
– Прощай… прощай, Уренск, чтоб тебе ни дна, ни покрышки!
Ровно бежали кони, увозя его куда-то прочь от этого мира.
Так ехали они всю ночь, гикая, – через степь, в тартарары.
– Бивает, бивает, – говорил калмык, не отчаиваясь…
«Вот счастливый человек, – думал про него Мышецкий, – у него есть юрта, а степь – широка… Попробуй найди его!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Облеченный высшим доверием государя-императора, – возвестил Подгоричани, – я принимаю на себя власть уренского губернатора!
– Ради бога, примите, – хрипло кашляя, ответил Дремлюга и тут же побежал на телеграф, чтобы отправить срочную телеграмму.
Он сносился с Казанью, сообщая Рейнботу, что истинный губернатор пропал, а самозваный вступил в его должность. Что делать? Что делать, ему, капитану Дремлюге?..
Рейнбот, в свою очередь, сам не знал, что делать в таких случаях, и пересылал вопль Дремлюги далее – в Москву, где адмирал Дубасов, тоже не зная, что делать, отправлял все в Петербург…
Дремлюга не отходил от Вали. «Хоть бы его, дурака, убили деповские, – думал жандарм разумно. – А то ведь хлопот не оберешься, одних отписок сколько писать надо…»
Наступил ужасный день. Выборы продолжались, в «Аквариуме», знай себе, хлопали пробки. Из чрева разгромленной типографии вышел, после долгого перерыва, номер «Уренских губернских ведомостей». Партия правового порядка, под водительством Ферапонта Извекова, устроила на улицах демонстрацию, лозунгом которой было: «Россия – для русских». Новый губернатор потом целовался с Извековым, просил называть его просто Валей – без титула.
– Граждане, – говорил он, – берите пример с господина Извекова… Вот лицо истинного сына отечества, вот он – Кузьма Минин!
Фотограф расставлял на снегу треногу аппарата, чтобы запечатлеть эту сцену, и Дремлюга шепнул:
– Фукни их, да мне – одну карточку… для альбома!
По настоянию Додо Поповой, новую власть широко ссудил из своих капиталов Осип Донатович Паскаль – на нужды губернаторства. Дремлюга это дело прохлопал, занятый сношениями с Казанью. Черные хлопья сажи носились над Уренском, погибали
…Стихли выстрелы. Иконников-младший стоял на шпалах:
– Откройте ворота, примите наши условия!
Медленно разъехались тяжелые ворота, обнажая мощную грудь паровоза. На площадке, облокотясь на поручни, замер Борисяк.
– Слушаем вас! – прокричал он в ответ.
– Общественность города скорбит и надеется, что все вопросы, мучающие вас, вооруженных, можно разрешить и без оружия. За что вы боретесь? К чему излишние страдания? Сдайте оружие и себя на милость властей и законного порядка.
– У вас и раньше не было закона, – ответил Борисяк, – а теперь и тем более его не бывало… Что вы хотите нам сказать?
– Я сказал все…
Борисяк, перегнувшись через поручни, советовался с боевиками, стоявшими возле колес паровоза. Выпрямился.
– Примите у нас раненых, – сказал.
– Все? – спросил Иконников.
– Все… У нас – все! – ответил ему Борисяк.
Ворота снова медленно закрылись. Солдаты сбросили под насыпь разобранные рельсы.
– Трави пар, – сказал Борисяк Казимиру, – ехать некуда…
Сыпалась труха старой штукатурки, битый кирпич резал лицо осколками. Самое страшное – пулеметы, они полосуют вдоль стен; скачут рикошетом уже сплющенные пули. Раны получаются от таких пуль, как от английских «дум-дум». И росли в стенах чудовищные бреши, которые надо отстаивать.
– Ну что, Савва? – спросил Казимир. – Одиннадцать осталось…
– Да, Казя… А вот патронов – и того меньше…
Цех взяли штурмом к вечеру. Выводили поодиночке, связанных. Каждого обыскивали, разрывали швы и карманы. Тургайского комитетчика, который дернулся бежать, прикололи штыком на шпалах.
Дремлюга, стоя в сторонке, показал на Борисяка.
– Валя, – сказал, – а ну, будь другом, уволь его от меня…
Подгоричани крикнул:
– Эй, ты! Налево…
Савва Кириллович взглядом попрощался с товарищами:
– Мой черед… Вы за меня не бойтесь!
И побрел, спотыкаясь, через груды кирпича и железного лома. Торчали изломы стен – корявые. Исполинским позвонком лежала, развалясь, деповская труба. Кто-то шел следом, не отставая, но Борисяк не оглядывался. Руки связаны, идти трудно.
Остановился.
– Повернись, – сказал Подгоричани. – Ты кто?
– Человек, – повернулся Борисяк.
– Это мало… Веришь ли?
– Веришь ли ты так, как я не верю? – спросил Борисяк. – Да нет страшнее веры, чем мое неверие… Что ты, дурак, знаешь?
Первая пуля оторвала ему подбородок. Вторая его убила.
Подгоричани сунул перчатки в карман. И быстро-быстро, как только мог, стал забрасывать мертвое тело камнями. Кто-то подошел к нему со спины, неслышно, и стал помогать.