На заработках. Роман из жизни чернорабочих женщин
Шрифт:
– Вот как! А я еще три рубля дал для посылки в деревню!
– За это спасибо, за это я благодарна, век буду помнить и заслужу, что вы на голодуху моим тятеньке с маменькой дали, а баловать зачем же!
– Да ведь я могу и отнять, коли так.
Арина молчала и сделала серьезное лицо.
– И отниму. Как пить дать, отниму… – продолжал Ардальон Сергеев.
– Не сделаете вы это, господин хозяин; вы добренький, – сказала Арина.
– Нет, сделаю.
– Ну, ин воля ваша, хозяйская.
Арина вздохнула,
– Садись, Арина Гавриловна, рядышком! Остальному женскому полу по пятиалтынному в день у меня расчет, а тебе по двугривенному считать буду, а потом даже еще прибавлю – вот до чего ты мне люба.
Арина сидела вся съежившись, терла левую руку выше локтя ладонью правой и не смотрела на хозяина. После некоторой паузы она проговорила:
– Да что вы так уж очень к девке-то ластитесь? Холостой, что ли, или вдовый?
– Все мы здесь в Питере холостые.
– Ну а в деревне-то жена все-таки есть?
– Еще бы не быть. В деревне хозяйство, дом. При хозяйстве без бабы невозможно. И жена есть, и дети есть, скрывать не буду.
– Ну, вот видите. А вы к чужой девке ластитесь. Как это даже неладно.
– Неладно! Что ж поделаешь, коли девка по нраву пришлась! Очень уж ты распрекрасна.
– Бросьте, нехорошо.
– Да что «нехорошо»! Зачем такая миндалина уродилась?
– Такую матушка родила.
– Вот матери-то за это три рубля и пошлешь, которые я дал. Садись ближе, рядушком.
– Да полно вам.
Чаепитие продолжалось, а Арина все еще сидела на своем месте, против хозяина. Выпито уже было чашек по пяти. Хозяин налил еще. От усердного питья горячего чая и от волнения пот с него лил градом. Разговор пресекся. Раза два, впрочем, Ардальон Сергеев произносил: «Дуры вы, девки, не можете своей выгоды понимать» – и опять умолкал. Сначала он отирал лицо рукавом рубахи, но пот на лице выступал все сильнее и сильнее.
– Ух, запарился! – проговорил он наконец. – Подай-ка мне, умница Аришенька, полотенце, чтобы утираться. Вон на гвозде висит.
Ариша поднялась с места и отправилась за полотенцем, сняла его с гвоздя и поднесла к Ардальону Сергееву. Тот взглянул на Арину, улыбнулся во всю ширину лица и вместе с полотенцем схватил и ее за руки.
– Ну, чтой-то! Оставьте, пожалуйста… Пустите, – заговорила она, вырывая свои руки.
– Пущу. Дай только в уста сахарные поцеловать.
– Нет, нет… Не желаю я этого!
Арина замотала головой. Ардальон Сергеев хотел ее поцеловать силой, но, мускулистая, мощная, она рванулась с такой силой, что вырвала свои руки, отбежала к дверям избы и стала в отдалении.
Ардальон Сергеев опустил руки и не двигался.
– Ну, девка! Да что от поцелования-то тебя убыло бы, что ли! – сказал он. – Ну, сядь хоть рядушком со мной, сядь… Потешь хозяина.
Арина молчала. На глазах ее показались
– Экая упрямая лошадь! – проговорил Ардальон Сергеев и бросился по направлению к ней.
Арина выскочила из избы на огород. Хозяин остановился на пороге избы и погрозил ей пальцем.
– Ну ладно, коли так… – проговорил он, нахмурив брови. – Коли бы ты для нас, то и я бы для тебя… А так как ты не хотела уважить хозяина, то и хозяин будет теперь с тобой на другой манер. Смотри у меня, курносая!
Арина продолжала стоять на огороде. Она плакала. Хозяин еще раз погрозил ей, на сей раз уже кулаком, и, сердито захлопнув двери, скрылся в избе.
Обратно идти в избу, где остался хозяин, Арина не решалась и тихо направилась к парникам, у которых работали другие бабы и девки. К парникам она шла медленно. Глаза ее были заплаканы. Она фыркала и утиралась мякотью голой красной руки, выглядывающей из засученного выше локтя рукава ситцевого платья. Акулина, сидя на корточках, полола салат в парнике. Арина подошла к ней, Акулина взглянула на ее заплаканные глаза и удивленно спросила:
– Что такое стряслось? О чем это ты?
– Да так, ни о чем, – отвечала Арина, стараясь улыбнуться.
– Нет, в самом деле? – продолжала Акулина. – Или о доме раздумалась, о тятеньке с маменькой взгрустнула?
– Да просто так… – упорствовала Арина, не желая сказать причину своих слез при посторонних, так как на ее слезы обратили внимание и другие бабы, работавшие у парников вместе с Акулиной, а также и работник Спиридон.
Слыша ответ Арины, он улыбнулся и сказал:
– Да ведь у девок, знамо дело, глаза на мокром месте растут – вот она и плачет.
– Нет, врешь, не на мокром месте. Меня чтобы в слезы вдарить, много надо. Я не слезливая, – отвечала Арина, присев на угол открытого парника.
– Ну, о матери взгрустнулось. Это видно. Стыдись, матка, реветь. Ведь не махонькая, – проговорила Акулина.
– Вовсе даже и не о матери. Что мне мать! Она не померла. Хозяин вон дал мне даже три рубля, чтоб в деревню ей послать.
– Да что ты! – удивился Спиридон. – Чем же это ты ему так угодила? Ведь он ни девкам, ни бабам, которые ежели в поденщине, никогда вперед не дает.
Арина помолчала и дала ответ:
– А мне дал. Сам дал. Сначала я просила, он отказал, а потом взял да и дал сам. Да дать-то дал, а теперь пристает, целоваться ко мне лезет.
– Вот как! Ну, так, так… Порядок известный. Теперича я понимаю. На это его взять. Он у нас бабник известный, – произнес Спиридон.
Акулина вспыхнула.
– Обидеть, что ли, захотел? – спросила она.
– Да не обидеть, а просто целоваться лезет и пристает, а я этого не желаю. Чаем меня сейчас с собою поил, леденцами потчевал, три рубля дал.