На железном ветру
Шрифт:
Михаил знал: Рза-Кули не забывает обид. Благоразумно было бы избежать встречи с ним — без ущерба для собственного достоинства перейти на другую сторону улицы. Месяц назад Михаил, наверное, так бы и поступил.
Но сейчас мысль о возможности отступления показалась ему кощунственной. Не мог он, чекист, уступить улицу бандиту, как уступал ее недавно ученик высшего начального училища.
Ровным деловым шагом он приближался к магазину
Рза-Кули заметил его и умолк. Оборвался смех. Все взгляды устремились на Михаила. Гасанка что-то коротко сказал Рза-Кули, тот усмехнулся в бороду и вдруг наклонился, как бы для того, чтобы спустить барана с поводка. У Михаила оборвалось сердце и тело каждой своею клеточкой будто завопило «Беги-и!». Вспыхнувший было смех умолк: Михаил — ни единой кровинки в лице — шел прямо на барана. Шел, ни на мгновение не переставая ощущать режущий взгляд Рза-Кули.
— Смотрите, раненный насмерть бросается на льва! — выпучив глаза, воскликнул Кёр-Наджаф, и опять послышался смех.
Михаил ногою отстранил голову барана. Проще было бы обойти, но это значило уступить. Перед ним вырос Рза-Кули.
— Ай, сагол [5] , ай, сагол! Такой маладой и такой харабрэц, — сказал он с сильным акцентом, сопроводив фразу характерным жестом. — Но не забывай: даже пальван [6] валится с ног, ступив на дынную корку.
На Михаила густо пахнуло вином. Сказал, выдерживая напористый взгляд:
— Пропусти.
— Абайдошь — улыца балшая, — лениво, с угрозой отозвался Рза-Кули.
5
Сагол — восклицание, междометие. Дословно: спасибо (азерб.).
6
Пальван — силач (азерб.).
Его приятели плотной шеренгой перегородили панель — это Михаил видел боковым зрением. Подчиниться Рза-Кули значило подвергнуть себя насмешкам и оскорблениям. Не-ет, только не это... Пусть лучше убьют...
Внезапно, — пожалуй, не только для окружающих, но и для себя, — отступил на шаг, коротким, снизу, пинком наддал барану в брюхо. Баран шарахнулся, сбил с ног Гасанку; Рза-Кули, пытаясь удержать сильное животное, невольно смял шеренгу.
Михаил прошел в образовавшуюся брешь. Ему стоило огромных усилий не побежать и не оглянуться. Шел по-прежнему ровно, машинально считал шаги: раз... два... три... четыре. Ждал — вот-вот за спиною раздастся дробный стук бараньих копытцев, либо тяжелый топот настигающего Рза-Кули. Но услышал лишь повелительный окрик:
— Гасан!!
Понял: Гасанка бросился было следом, но Рза-Кули почему-то вернул его. И еще услышал:
— Будым жить с Чека в мирэ...
«Вот почему они меня не тронули — знают, что работаю в Чека», — с удовлетворением отметил про себя Михаил. Но откуда это стало известно Рза-Кули?
11
Приближался
Поль Велуа в течение недели познакомил его не менее чем с десятком своих товарищей из разных отделов. Человек на редкость общительный, Поль знал всех и вся. Его беззаветная преданность товариществу, соединенная с каким-то по-детски простодушным бескорыстием, открывала сердца самых сухих людей. Правда, виделся с ним Михаил нечасто. В комнате оперативных дежурных, именуемой «дежуркой», Поль появлялся либо утром, либо поздно вечером, так же, впрочем, как и новые знакомые Михаила — Лосев, Керимов, Дадашев. Они писали рапорты, относили их Холодкову и никогда не говорили о служебных делах.
Почти все они были одногодки, любили поспорить, пошутить и умели сделать так, что в их обществе Михаил чувствовал себя равноправным. Родители Поля имели солидную библиотеку поэтов, и Михаил пользовался ею вовсю. Один за другим глотал тоненькие сборники футуристов, отпечатанные на оберточной бумаге, стихи Алексея Толстого, Курочкина, Минаева, Саши Черного и Виньона.
Стоило Полю появиться в «дежурке», сюда со всех этажей стекалась молодежь. Обсуждали новости с дальневосточного фронта, вести о кронштадтском мятеже, спорили до хрипоты, буржуазно или небуржуазно надевать чистую белую сорочку с галстуком. Кто-то рассказывал новый анекдот, кто-то восхвалял достоинства своего бельгийского браунинга, а Федя Лосев, веснушчатый остроглазый парень, на пару с Муратом Дадашевым кого-нибудь разыгрывал. Нередко доставалось от них и Полю.
Составление рапортов было для Поля настоящим мучением. Он не терпел канцелярских оборотов, ему не давалась протокольная краткость. Свои рапорты Поль расцвечивал множеством совершенно необязательных деталей, к рапорты эти представляли собой нечто вроде новелл. Читал их, Холодков фыркал, злился, перечеркивал красным карандашом целые абзацы и не без сарказма замечал автору? «Не хватало еще, чтобы вы начали подавать мне рапорты в стихах».
Розыгрыш обычно начинался с того, что Федя Лосев, зевая, во всеуслышание обращался к Дадашеву:
— Скучно, Мурат... У тебя ничего почитать не найдется?
— А что, любишь литературу? Так ты возьми пару рапортов у Пашки. Если, конечно, тебе все равно, что Лев Толстой, что Велуа.
— Подумаешь, Лев Толстой, — пренебрежительно бросал Федя. — Пашка наш похлеще загибает. Как это у него было в том рапорте, от которого Коллега осатанел? «Ровно в 19.00, когда я подошел к остановке, небо затянуло тучами, подул ветер и тут показался он...»
— Кто? — замирающим от жуткого ожидания голосом вопрошал Дадашев.
— Ну, трамвай же, трамвай, — успокаивал Федя.
— А-а, — переводил дух Дадашев. — Помню, помню. Дальше так: «в его окнах отражались дома, прохожие, а также бузина, которая росла в огороде...»
— Во-во, — подхватывал Федя. — «...и под той бузиной неизвестный дядька из Киева».
Донельзя довольные, оба они принимались хохотать, а Велуа только снисходительно посмеивался, переводя взгляд с одного на другого. Михаил видел: Поль доволен тем, что товарищам весело.
Потом все расходились по своим делам.