Набат-2
Шрифт:
Судских почему-то сразу поверил словам Момота о наказании божьем. Дуракам и аферистам поверять непознанное опасно. Знаешь — помалкивай, а учеников бери по божьей отметке. Не на лысине, разумеется: на видном месте клеймо ставят.
В операционной царила стерильная белизна стен, матово отсвечивали всевозможные хирургические инструменты, приборы вытикивали положенное им. Центр не был бедным, но хозяин жадничал на оплату искусства.
— Стой здесь, — велел Луцевич стоять одесную
— Но, Олег Викентьевич! — возмутился второй хирург. — Здесь мое место! — Маска прикрывала ему рот, но не возмущение.
— Уймись, Толмачев. G завтрашнего дня будешь командовать. Распоряжение премьера. Это же муж самой ясновидящей Нины! — поднял он руку, как просит оркестр дирижер вытягивать заключительный аккорд. Толмачев заткнулся. — Наркоз больному! Толмачеву кляп, мне солененький огурчик сразу после операции, можно вместо, — шутковал Луцевич, будто не было серьезного случая и Момот пришел на экскурсию.
Перед тем как медсестра Женя прижала маску ко рту Момота, Судских заглянул в его глаза. Там не было страха, абсолютная уверенность в Луцевиче.
Предстояло начинать с трепанации.
«Не стоит, — почему-то подумал Судских. — Незачем вскрывать черепушку полностью…»
— Трепанация отменяется, незачем вскрывать черепушку полностью, — эхом откликнулся Луцевич, а Судских не обратил даже внимания.
— Олег Викентьевич, я вас не понимаю, — обратился Толмачев.
— Отстань, следи за пульсом, — как от мухи, отмахнулся Луцевич.
«Нужно точнехонько выйти на гипоталамус…»
— Женечка, выбрей Георгию тонзурку на макушке.
«Верно, лучше входить сверлом», — про себя подсказывал Судских и не удивлялся, что ровным счетом ни бельмеса не смыслит в хирургии.
— Длинное сверло-пятерку и датчик к самому темечку. Отсос сразу, — кратко распоряжался Луцевич.
Хорошенькая медсестра даже в операционном наряде не потеряла свои прелести, шустро исполняла его приказы.
«Нравится ей Алька, пожалуй, влюблена по уши, — догадался Судских. — Тогда бы ей надо в ногах стоять…»
— Роднулька, стань в ногах и наблюдай за его лицом. Откроет глаза, скажи, — велел Луцевич.
Едва слышно зажужжал моторчик, и сверкающее сверло заспешило во вращении. Луцевич примеривался к темечку.
«И не думай даже, целься в пятнышко…»
Луцевич весьма странно посмотрел на Судских, чего тот не заметил, поглощенный кручением сверла.
Шмель буравил кору, подбираясь к личинке. Длинный хоботок нащупал ее. Она не понравилась. Искалось другое: хотелось живицы, какая скапливается возле спящей личинки.
— Отсос!
По тонкому прозрачному капилляру побежала в отстойник бурая жидкость. Луцевич контролировал:
— Достаточно.
— Смотрит! —
— На то и глаза, — спокойно встретил сообщение Луцевич. — Женечка, йодовидон и пластырь. Все, Жора, слазьте со стола и готовьте стол по случаю. Как самочувствие?
— Нормально, — сел на операционном столе Момот. — Звон исчез, тяжести в голове не стало. Можно? — показал он на голову.
— Хоть сто порций щупайте.
— Так трепанации не было? — с удивлением ощупывал черепушку Момот. — А что было?
— Ничего и не было, — оттянул маску со рта Луцевич.
— Олег Викентьевич, понимаете, у меня такое ощущение, будто ваш коллега вошел в меня и оттуда сверлышко направлял.
Луцевич опять странно взглянул на Судских. Тот улыбнулся.
— Олег Викентьевич, вы гений! — воскликнула медсестра.
— Полнейшее нарушение всех норм, — пробурчал Толмачев.
— Коллега, — повернулся к нему Луцевич. — Пи и по отсюда.
— Я буду жаловаться!
— Пожалуйста. В швейцарский парламент. А пациент на моей совести…
— Вот и чудно, — услышал голос Судских. — Теперь отец микросенсорики займется другим делом.
— Жалко, — ответил Судских. — Прекрасная наука.
— Не жалей. Время не подошло, — успокоил голос. — Пусть он пока с теорией относительности разберется. Не все там гладко. Пусть создает теорию обязательных величин, чтобы дьявола усадить на цепь.
— Это возможно?
— Ты сам убедился. Ничего невозможного нет. С божьей помощью, разумеется…
5 — 27
Тайное письмо пришло с нарочным, и, прочитав его, патриарх оказался в полном смятении. Кто бы мог подумать, что пекущиеся о славе христовой оказались оборотнями, как были полны глумливых намерений, такими и остались? Не гнев переполнял владыку, а полная удрученность от содеянного единоверцами.
«…А еще ответствую, владыко, что овцы ваши суть есть волки, которые пришли в овчарню, дабы переждать холода, а едва растеплится, загрызть овец и самого пастыря».
Как можно, недоумевал патриарх, творить дьявольские дела и умильно целовать крест православный?
«…Негоже православному клиру обольщаться, принимая дары данайские, не заботясь о чистоте помыслов дарящих, ибо сказано в Писании: «Умоляю вас, братия, остерегайтесь производящих разделения и соблазны вопреки учению, которому вы научились, и уклоняйтесь от них».
И это в те дни, когда сам он уверовал в искренность и справедливость намерений вновь обращенных в христову веру собратьев своих, решив способствовать укреплению славянских позиций в державе.