Набат. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

Шехиди

В живот сквозь тонкую материю больно вонзались комья серой глины и неведомо откуда взявшиеся здесь в мёртвой степи черепки красной посуды. Глина и череп­ки к тому же сильно раскалились.

— Чёрт, — шепнул доктор, — в животе всё сейчас закипит.

— Тс-с, — не сказал, шевельнул только губами Юнус, — смотреть надо.

Вжавшись, насколько было можно в землю, пахнув­шую полынью и овечь-им помётом, и не отрывая подбо­родка от углубления, в котором копошились муравьи, доктор всё смотрел и смотрел вперёд, смотрел и, откро­венно говоря, ничего не видел такого, из-за чего стоило бы терпеть невыносимые страдания,

обдирать руки и колени колючками, жариться, точно на сковородке, на се­мидесятиградусной жаре.

— Чего мы прячемся, — пробормотал Пётр Ивано­вич, — сейчас от меня дым пойдёт. А дым далеко видно...

— Тс-с, — опять шепнул Юнус, — в степи голос по земле ходит... Далеко ходит.

Он всё смотрел на качающиеся и шевелящиеся в зной­ном воздухе жёлто-пегие развалины старой каалы. Он вглядывался в их странные очертания до боли, до рези, до пылающих огней в глазах и вдруг явственно увидел высокие башни с бойницами и зубцами, могучие, гладкие стены, крышу дворца к подъемному мосту через ров и взметнувшиеся к небу ворота... Боже, что же это такое? Он мог поклясться, чем угодно... По дороге, взбегавшей к мосту, покачивая белыми султанами и поблескивай доспехами, подымалась кавалькада. Цветные знамена и флажки трепетали на ветру, поднялись над зубцами.., красно-медные карнаи...

— Ш-ш, — зашипел рядом Юнус, и мираж замка ис­чез. Всадники превратились в оплывшие глыбы обрушив­шихся кусков стен и башен, пестрые знамена и штандар­ты — в зелёные и красные пятна янтака и тамариска, стра-усовые перья — в султаны белой полыни.

— Ф-фу! — вздохнул доктор так, что муравьиная куч­ка разлетелась во все стороны.— Тут от зноя и не то увидишь.

Юнус больно вцепился ему в плечо.

Теперь и он видел.

Да, на верхушке башни лежал человек. Невольно Пётр Иванович ещё плотнее приник к земле и даже за­таил дыхание, будто на таком расстоянии звук мог донестись до ушей того, кто притаился там, на разва­линах.

— Ф-фу! — опять вздохнул Пётр Иванович, но теперь уже с облегчением. Неизвестный наблюдатель явно смот­рел совсем в другую сторону. Он смотрел вниз на обшир­ный лог, тянувшийся с запада на восток, на дне которого белела большая дорога. Надо отдать справедливость наблюдателю. Лучшей точки для обозрения местности нельзя было, пожалуй, и выбрать. Да и сам он прекрасно замаскировался — его желтоватый халат и серая шапка сливались с желтовато-грязным цветом стен древней крепости. Вот почему доктор и Юнус долго изучали каж­дую впадину, каждую трещину в стенах и башнях раз­валин, а человека не видели. А он лежал на самом виду и даже не подозревал, что за его спиной по степи ползут по-пластунски Юнус и Пётр Иванович.

Доктор медленно притянул к себе карабин волоком по земле и начал прилаживаться.

— Тс-с, — опять шепнул Юнус, — вы очень полюбили стрельбу, но не попадете... Далеко.

— Болтайте, — также шёпотом, ответил доктор, — смотрите, как он... слетит оттуда.

— Нет, его надо взять так...

Юнус пополз к башне.

Но мир зноя, тишины прорвался зловещим воем и выстрелами. Впереди степь, холмы мгновенно ожили. Точ­но из-под земли посыпались чёрные фигурки всадников. Поднимая облака пыли, они мчались, вопили, стреляли...

Но из-за камня, из-за развалин дувалов и кустиков полыни пахнуло на энверовцев огнем и горячим свинцом. Мерно зататакали пулемёты.

— Алла, алла! — кричали атакующие. Степь гудела под копытами грозной лавы.

— Растопчут, сволочи, — бормотал доктор. Очень хо­телось ему вскочить и, плюнув на всё, побежать. Ноги сами тянули его: назад, назад! Скорее! К чёрту, какой он воин. Он только всего навсего — врач.

Но вопреки логике, вместо того, чтобы кинуться в ло­щину к спасительному коню, доктор прижимается щекой к прикладу,

целится очень тщательно в маячущего впереди всадника и спокойно, размеренно нажимает на спусковую собачку. Ликующе вздрагивает сердце. Всадник рухнул в пыль. А теперь ещё...

Но что такое?!. Взвизгнули энверовцы и... нет уже всадников. Только пыльные космы да неясные тени отго­няют горячий ветер в сторону высоких сопок. Смолкает стрельба.

Встаёт на ноги Юнус, отирая рукавом грязный пот с лица, и смотрит вдаль...

— Ага, побежали! И чего пугаться грохота барабана. Это же кусок кожи и две палочки, ха! — говорит он, по­казывая ровные белые зубы. — Отлично научились водо­носы да ткачи бухарские стрелять. Не правда ли, доктор?

Впечатления, мысли — все в голове доктора слилось в последние дни в горячечный туман. Ночные, утомитель­ные до боли в сердце переходы, знойная баня дневных привалов, звучащее в ушах «алла, алла!» и грохот выстрелов, бесконечная тряска в седле, движение отряда то на север, то на юг, то вверх на горы, то вниз в долины, голодные спазмы в желудке и безобразное обжорство на редких стоянках, зелёные болотные тугаи и отвратитель­ные тучу комаров, сухой треск колючки под копытами...

Бойцы добровольческого отряда Файзи получили зада­ние не пропускать банды Энвера на юг и во взаимодей­ствии с эскадроном Сухоручекко перегородили накрепко дороги к Кабадиану. Но с таким же упорством, с каким Файзи цеплялся за каждый овраг, за каждый холм, Эн­вербей рвался к старому священному городу. Уже не раз на не искушенных в боях бойцов отряда обрушивались атаки головорезов, которыми командовали кадровые офицеры турки, воевавшие по всем правилам стратегии и тактики. Но, по-видимому, именно поэтому они терпели чаще всего неудачи и бешеные атаки их разбивались о мужицкое упрямство и хитрости Файзи. Благоразумно он не допускал своих людей до конной рубки, а изматы­вал противника засадами, обходами, ловушками. И вмес­то того, чтобы победоносно проскакать за два-три дня до Кабадиана и, наконец, получить то, к чему он так стре­мился, Энвербей вынужден был по много часов выбивать проклятых «водоносов» из какого-нибудь паршивого ко­лодца, чтобы напоить хотя бы своих людей и лошадей.

Нелегко давались последние дни и отряду Файзи.

Отвратить жару, жажду, лишения в походе не во власти человека. Где нет колодцев, там проводник ведёт отряд день и ночь, останавливаясь лишь на два-три часа покормить лошадей и верблюдов. Конца нет пути. Про­водник невозмутимо шагает впереди. На чёрном сухом лице его живут только глаза. Пристально изучают они далёкие пространства. Шагают кони. Кажется, что уже прошли сто верст. «Нет, — равнодушно тянет провод­ник, — ещё не прошли и одного мензили...» Мензиль — верблюжий переход, но никто его не мерил. На тяжёлом пути мензиль составит десять верст, а на ровной местно­сти — и двадцать, и сорок. В пустыне человек без верблю­да — что птица без крыльев, что рыба без воды. Духота, жара. Верблюды на привалах отходят далеко друг от друга. Они не любят пастись вместе. При составлении каравана требуется большая сноровка. Надо связать верблюдов так, чтобы они могли на ходу щипать траву, колючки. Тогда они приходят на привал сытые.

Едет навстречу, покачиваясь, седоусый чабан. На мес­те бородки у него не-сколько седых волосков. Горячий ветер метёт. Песчинки больно колют кожу лица. Но ча­бан весел и любезен. С высоты своего одногорбого великана он приветствует: «Благополучны ли ваш скот и ва­ша душа?» Скотина для кочевника — жизнь и смерть, радость и горе. Неудивительно, что душа стоит на вто­ром месте. Надо бы расспросить чабана о дороге, но он не знает расстояний. Он машет в белесую муть рукой и бормочет что-то насчет «бир-еки таш». Но его таш тоже самая растяжимая величина — от пяти до пятнадцати верст.