Набат
Шрифт:
— Да, Луку надо было гнать… И чего взъелся? — возмутился председатель.
Джамбот вытянул из кармана шерстяные перчатки:
— Зачем ты так?
— Беркатиха [14] он!
— И это вот ты зря, председатель, по настроению наговариваешь на Луку.
И не дожидаясь, что ему ответят, поспешил к магазину, но тут же вернулся, спросил:
— Нам за кукурузу обещанное не забыл?
Председатель уселся в машину, ответил неопределенно:
— Помню…
14
Беркатиха —
Не ускользнуло его настроение от Джамбота.
— Смотри, в другом месте потеряешь.
И тут вспылил председатель:
— Ты что, взялся сдельно долбить об одном и том же? Все мне угрожают! С кулаками! А ты, елки-палки, сядь на мое место, и я погляжу на тебя.
Всунул Джамбот руки в перчатки, с расстановкой не то спросил, не то упрекнул:
— Зачем шел в начальство?
Председатель включил мотор, хлопнул дверцей с силой и уехал.
Посмотрела ему вслед Анфиса, сказала неодобрительно:
— Без году неделя как избрали, а уже научился гокать дверью.
Только теперь сын оглянулся на мать, задумчиво проговорил:
— Я сейчас, маманя.
И понесся к правлению колхоза.
Она скорей на костыли и за ним. А в это время станичники высыпали из магазина, пришлось ей остановиться на полпути, не пройдешь же мимо, если окликнули.
— Ты уж, Молчунья, извини, что покинули тебя, — произнес Лука не оправдываясь.
— А все этот… брухачий [15] бык, — сказал Алексей.
15
Брухачий — бодливый.
— Ох, Алексей! — предостерег кто-то. — Подбирается он к тебе.
Направились гурьбой в пекарню, здесь словно их ждали: тут же пекарь положил перед ними на стол хлеб — только что из печи. Усевшись вокруг стола тесно, они вдыхали глубоко, подольше задерживая в себе запах свежего печеного хлеба. Потом Лука выставил на стол бутылку.
— Разлей, — попросил Анфису.
И она не заставила себя упрашивать. А тревога за сына росла. Положила в рот корочку, пожевала. Идти ли ей в правление? Пойти — Джамбот обидится: не маленький, чтобы тащиться за ним — или подождать его у калитки? Оставила станичников и к своему дому, уселась на скамейку. Сидела, пока не кольнуло в сердце — сына долго нет. И сразу же изморозь прошла по спине.
Станичники в сумерках расползались по станице, а Анфиса все сидела в одной позе, упершись грудью в костыли. А может, Джамбот уже в хате? А почему тогда он ее не зовет? И от того взяла обида: умри Анфисия Самохвалова на улице — и не спохватятся, пролежит до утра, окоченеет, так что и в гроб не уложить. Выходит, пользы от нее никому, а только в тягость она. Ну, положим, еще не в тягость людям. Эх, Анфиса, дурья твоя голова, чего ты сдерживала в молодости свою любовь, народила бы ребятишек, они бы теперь
…По выжженной, искореженной земле возвращалась с войны Анфиса в свою станицу, от самого большака тащилась.
Шею оттянул вещмешок. Старшина позаботился: «Бери, бери… Пока это земля придет в себя, оживет. А может и родить не скоро будет».
Передохнуть бы малость, того и гляди сердце выскочит из груди, но ведь до пригорка — оттуда станица как на ладони — еще не добралась, шагов сто осталось, а то и меньше.
Приостановилась, но тут же рванулась вперед: станица-то рядом! Ох, и напьется из речки. Всюду вода как вода, не слыхала, чтобы люди жаловались, всякая попадалась: и студеная, и тяжелая, но, одним словом, не своя.
Откуда только взялись у нее силы на последние шаги, сделала их легко, без усилий, будто взлетела над землею. Глянула и не признала своей станицы. Может, заблудилась? Так вот она, большак позади. Куда же тогда подевался лес? Лес же подходил к самой околице, а теперь на том месте земля чернее черного.
Пристальней всмотрелась перед собой: да нет, это ее станица, вон кустарник, девчонками раздевались в нем и — в воду.
Осторожно ступает Анфиса, кажется, боится причинить земле боль.
Вошла в станицу и повалилась наземь.
…Всю ночь она металась в жару, а склонившись над нею, ревом ревела мать. Утром в хату притащились бабы, а с ними старик, откуда-то приблудившийся. Потом говорили, что приготовились ее хоронить, но спасибо ему, знал толк в травах. Через недельку поднялась и отправилась в чужое село, нашла женщину, у которой оставила мальчонку, низко ей в ноги поклонилась. Дома одной матери призналась насчет мальчонки, а людям оказала: «Сын!»
Однажды, сама не знает почему, ушла к речке. Трава высокая, густая, шагнула в нее — от боли все померкло.
Распорола раненную на фронте ногу…
Год провалялась Анфиса в больницах.
Вернулась в станицу — не сразу узнали люди в одноногой женщине Анфису, — нашла хату заколоченной, мать не дождалась, умерла, мальчонку поместили в детдом, съездила за ним, взяла, а когда подрос, устроила учиться в ФЗУ, ездила к нему в город, и он приезжал на каникулы.
Запомнился ей один его приезд.
…Хлопнула калитка, и Анфиса, упершись рукой в угол стола, оторвалась от табуретки, посмотрела в окно. Кто идет? Но вошедший уже успел пересечь двор. По тому, как вошел в сени, хозяйка догадалась: Джамбот, и почувствовала в себе силы, радость.
Наклонившись, протянула руку к костылям, пожалела, что не на протезе, и когда сын появился на пороге, она уже посредине комнаты стояла.
— Мама, здравствуй!
Взглянула на него, чувствует, как от лица отливает кровь, вся от радости сжалась: вот сейчас он обнимет.
Ее всегда неотступно мучила мысль, что придет время, и он спросит об отце. А как она объяснит? Скажет, что дала ему жизнь. Разве этого мало? К чему допытываться…
Положил он ей на плечи руки, заглянул в лицо, и она успокоилась.