Набат
Шрифт:
На следующее утро, наскоро поев, Асланбек собрался в горы. Мать слышала его возню, потом он пришел на кухню, молча поел.
Во дворе Асланбек снова встретился с ней, и это не было неожиданностью. Мать всегда находила повод оказаться рядом с ним, когда он уходил из дома. Вот и сейчас с видом занятого человека вертела она в руках вилы, будто тотчас собиралась на сенокос.
Перекинув через плечо хордзен с продуктами, он остановился у калитки, сказал:
— Пойду, нана.
Мать не ответила ему, и он понял, что ему надо подождать — наверное, она хочет сказать ему что-то: он поднял
Сын задержался ровно столько, сколько того требовала приличие, надвинул на лоб белую войлочную шляпу с широкими обвислыми полями и коротко произнес:
— Пойду, нана.
— Будь осмотрителен, — она поймала его взгляд. — Судьба у нас такая с тобой, трудная.
— Не беспокойся, нана, прошу тебя.
— Сердце матери пугливо, в муках оно бьется, сын.
— Вижу, трудно быть матерью… А разве легко быть хорошим сыном у хорошей матери?
Улыбнулась сдержанно Дунетхан.
— Иди, пусть до нас доходят от тебя добрые вести, — пожелала мать.
Не отрывая взгляда от ее лица, на котором появились мелкие морщинки, Асланбек отступил на два шага, а уже потом повернулся к ней спиной, вышел на улицу, старательно прикрыв за собой калитку. И пока он поднимался по дороге, мать, сложив руки на груди, смотрела ему вслед.
Он скрылся за выступом скалы, а ее думы все еще были с ним. Гордилась она в душе им, доверием Буту к нему. Значит, сверстники считаются с ним, уважают. Горячо желая удачи делу, за которое взялся сын, Дунетхан просила бога помочь ему, и за Буту радовалась. Согласится ли Фатима стать его женой? Чем он плох? Застенчивый, слова лишнего не услышишь от него, кажется, не способен, если и захочет, обидеть человека. Хорошо, что они дружат. Брат братом, а мужчине без верного друга в горах не прожить.
По тропинке к ее дому поднимался бригадир. Хотя Дунетхан и видела его, он все же постучал в калитку:
— О Батако!
Хозяйка поспешила к воротам, распахнула калитку, и гость вошел во двор, поздоровался, как всегда, сдержанно и направился к открытой летней кухне.
С тех пор, как арестовали мужа, он чуть ли не каждый день заходил, перекинется словом-другим, спросит: «Как живете, в чем нуждаетесь» и уйдет, а ей это сил прибавляло.
Скрутив цигарку, бригадир выхватил из огня головешку, прикурил. Тем временем Дунетхан принесла столик с едой: румяный кусок пирога, сыр, чашу с квасом. В доме и зимой и летом не переводился этот напиток, варить который хозяйка была большая мастерица. За порогом кухни, в темном коридоре, на сквозняке стояла пятиведерная бочка. Мужчины, ради которых варился квас, не имели привычки черпать без Дунетхан: она, бывало, сама позаботится, чтобы к их приходу с работы высокий глиняный кувшин был наполнен. Мужчина и в собственном доме гость.
Разгладил Тасо черные с проседью усы, задумался. В эту минуту ему вдруг захотелось поговорить с Дунетхан о том, что давно тревожило его. Поделиться ему было не с кем, открыть душу не решался. А что, если его неправильно поймут? Как недоставало ему Хадзыбатыра…
Тасо понимал, особенно в последнее время, что опасность войны велика. Они с Хадзыбатыром еще год назад догадывались о ней.
С тех пор, как арестовали
Глядя со стороны на задумавшегося бригадира, Дунетхан отметила про себя, что у него впали щеки и кадык вылез, того и гляди прорвет кожу, на лице прибавилось глубоких складок, виски посеребрились. Все это она истолковала по-своему. Тасо — друг Хадзыбатыра и поэтому переживает разлуку с ним, с его сыновьями, боится, как бы чего не случилось. Спасибо ему, а то бы без внимания была совсем одинока.
Посмотрел на нее снизу вверх Тасо.
— На сердце у меня давно неспокойно, — он приподнял столик и отставил в сторону, так и не притронувшись к еде.
Насторожилась Дунетхан, пожалуй, сегодня Тасо не такой, как всегда. Вообще, в последнее время с ним творится неладное. Видно, не к добру. Вспомнила, как в детстве говорила мать: «Муравей, предчувствуя свой близкий конец, вдруг обретает крылья и начинает носиться по краю котла, пытаясь взлететь, но падает в кипящую кашу». Пусть лучше враг свалится в котел!
— Ты что-то хотел сказать?
— Почему ты всегда стоишь?
Тасо взял стул, поставил рядом с собой:
— Садись.
— Привыкла, сидя устаю скорее.
— Себя не бережешь.
— Не берегла бы, да сыновья у меня.
— Это верно. Они орлы!
— Очаг сторожу, пока мой хозяин вернется, внуки пойдут у него, а тогда и мне можно на покой.
— Правильные слова говоришь.
Голос у него был необычно мягкий, и Дунетхан заподозрила что-то неладное.
— Время такое, что сам черт не разберется… — Тасо ударил кулаком по колену… — Тяжело у меня на душе.
Не могла Дунетхан уяснить, из-за чего бригадир и себе покоя не дает, и ее пугает неизвестностью, говорит загадками. Уж сказал «здравствуй», так говорил бы скорей и «до свидания».
Тасо посмотрел на женщину опять снизу вверх, но теперь в его глазах она уловила нескрываемую тоску.
— Разговариваю с тобой, а кажется, рядом не ты, а Хадзыбатыр, и на сердце легче. Вот только ты молчишь, а если и скажешь, так не то, что мне надо, не успокоишь…
Женщина согласно кивнула.
— Боюсь даже признаться себе в этом, но, Дунетхан, войны нам не миновать… Может, я ошибаюсь, голова, конечно, у меня не такая, как… ну у тех, кто все знает.
Перевела дыхание Дунетхан, хотела возразить, но сдержалась.
— Голова головой, а сердце вот подсказывает беду.
— Пусть горе войдет в дом к… — Дунетхан не смогла сразу вспомнить… — Ну вот ты все время называешь имя…
— Гитлер?
— Да, да… Пусть ему и солнце не светит, — проговорила горячо Дунетхан и села. — Вижу, как ты переживаешь чужую беду. А где люди были, почему Гитлера в свой дом пустили? А?
— Вот ты как… — произнес Тасо.
— А как? Ты умрешь, а врагу не дашь приблизиться к аулу, и наш [39] такой. Да все в Цахкоме мужчины!
39
По обычаю, осетинка никогда не произносит имени своего мужа.