Набат

Цаголов Василий Македонович

По дороге в столярную встретила механика.

— Ты где ветрилась вчера? — спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: — Ступай к ремонтникам, давеча спрашивали тебя, зачем-то им понадобилась.

Повиснув на костылях, Анфиса строго отрезала:

— Здоровкаться надо бы.

— А и верно. Привет! — спохватился механик, махнул рукой, мол, замотался, однако, с вами и убежал.

Улыбнулась она, глядя, как быстро удалялся механик. Ишь, засандаливает. Ну, а ей к ремонтникам, так к ремонтникам, где ни работать, только бы не сидеть без дела.

В недостроенных

мастерских сквозило со всех сторон, в самом центре трещали поленья, костер тесно обступили трактористы, над кем-то потешались, а когда увидели Анфису, то сразу же к ней:

— О Молчунья, ты жива?

— Как твой кобель?

Чтобы разом покончить с этим, она спросила:

— Кончай гордыбачить. Чего искали? Или у кого под задом горит?

Раздался дружный хохот.

Анфиса направила костыли к широкому проему в стене, да на нее налетела комсомольский секретарь, размахивая газетой.

— Товарищи! Самохвалова-то герой!

Приостановилась Анфиса. Никак про орден? А то про что же? Раззвонили, теперь разорят станичники, ставь бутылку и все. И кто придумал? Спросили бы, а то сразу в газету. У костра словно не слышали.

— Да вы что? — возмутилась секретарь. — Орден вышел тете Анфисе!

Кое-кто оглянулся:

— Да знаем, слышали.

— Кобеля привела, а какое еще геройство?

— Эх, вы…

Подступилась секретарь к трактористам:

— Сами вы кобели хорошие, читайте!

Вечером приехали сын со снохой, Анфиса уже лежала в постели, не ждала их так поздно. Услышала на улице шум мотора и проскакала к окну на босой ноге, да напрасно: на стекле мороз вывел густые узоры. Тьфу… И скорей назад. Интересно, на чьей машине прикатили? Председатель уважил или кто из района подбросил, а, может, из самой области.

В сенях затопали. Анфиса прислушалась: не подаст ли голос щенок? Тявкнул…

— Это еще что? А ну-ка вон!

Голос у снохи тонкий, скрипучий, словно ножом скребет по сухой сковородке. Съежилась под одеялом Анфиса, боится вспылить, еще минута — и она встанет, не посмотрит, что Саньку в город вызывали. Но, спасибо, сын выручил.

— Да ты в дом-то войди, ошалела от счастья что ли?

— Нет, ты глянь, волкодав…

— И что? Сколько радостей тебе сегодня выпало, а не подобрела…

— У-у…

Это Санька, видно, на щенка, а может и на мужа. Ладно, пусть ее покричит, хорошо приехали и ничего не случилось с ними по нынешним дорогам-то…

Но мысли прервал щенок: все лает, не может успокоиться, требует к себе Анфису. А она дрожит под одеялом, не поймет, с чего бы вдруг.

Ввалился в хату сын, пошарил по стене рукой, щелкнул выключателем.

— Здорово, маманя!

Снял ушанку и слегка уважительно поклонился матери. Не спеша по-хозяйски разделся, крупный, сильный, бурям его не расшатать. У Анфисы мышцы налились горячим свинцом, глядя на сына, силу свою почувствовала и подумала: «Крепко на земле стоит человек! А если бы еще ее кровь в нем была, Самохваловой».

— Дай я тебя поздравлю, герой ты мой!

Расцеловал ее сын, и у Анфисы к горлу подкатил ком, скорей перевела дыхание, проглотила. Чего это сегодня

ударилась в слезу, вот еще новости. Не впервые проявляются у сына такие чувства к ней, но, случалось, она их не всегда замечала. Теперь же сердце переполнилось гордостью за него да и за себя тоже. То, что не удалось сделать ей, успеет сын. Хотелось Анфисе еще дом кирпичный, пятистенок поставить, а то хата Самохваловых саманная, правда, и она еще век выстоит. А если кирпичный поднять, вечно будет напоминать людям о крестьянском роде Самохваловых. Так нет же, Санька в общем доме на самый верхний этаж мечтает попасть. Ишь, на мир желает глядеть с высоты, не боится, что голова закружится.

Еще пожал ей руку Джамбот, и опять мать почувствовала, какая сила в нем, оттого новый прилив тепла волной окатил ее, стало жарко.

На пороге, наконец, появилась и Санька, видно, стояла в сенях, дала мужу побыть с матерью.

— Здравствуй, маманя.

Анфиса ответила сдержанно, удивляясь снохе: никогда не называла ее так-то. С чего бы это?

Разгоряченная Санька с места в карьер:

— На такси привез меня наш-то, червонец отвалил, вот дурень!

Ничего не сказала мать. Джамбот не маленький, сам знает, что лучше, бог с ними, с деньгами, домой вернулись без приключений.

Стянула с головы пуховый платок Санька — кудри во все стороны — и скорей на свою половину хаты.

— Хабур-чебур вон!.. — донесся ее взволнованный голос. — Вот здесь, значит, поставлю одну кровать. Свою! Рядом — твою. И не мечтала…

Невдомек Анфисе, о чем тараторит сноха, и от того, что в неведении была, по коже озноб прошел. Да что это она сегодня, чуть что — начинает дрожать, зуб на зуб не попадает. Не от предчувствия ли какой-то беды все это?

Закрепилась мысль, что предчувствие это. Не иначе, а то откуда бралась дрожь, если телом здорова. Но почему прежде в ней не было способности предчувствовать, а именно теперь появилась, распроклятая?

— Стол в сарай, а раздвижной в самый центр поставим, — продолжала строить планы Санька.

«Ну, теперь-то ясно».

Анфиса уж рот открыла, чтобы крикнуть снохе: «Ты командуй у матери с отцом», да удержалась, вспомнила историю с водителем. Тьфу… Скажи под горячую руку, — Санька вон какая закрученная — на всю жизнь виноватой останешься. Взглянула на сына с укором: «А ты чего молчишь, или дашь бабе хату вывернуть наизнанку?»

Сложив руки на груди, Джамбот улыбался уголками губ, а брови вздыбились. Это выражение лица мать хорошо знала: сердится значит, еще мгновение — и вспылит.

Успокоилась Анфиса: не позволит Джамбот жене самоуправствовать в доме. Про кровати талдонит Санька, знать, купила новые? Все на Фатиму поглядывает, мол, вот кто живет! Так за соседкой разве угонишься? Она в магазине столько лет, в районе и в области завела дружков. А что ей, красивая, ростом и фигурой бог не обидел, на десятерых хватит. Зато имеет, что душе угодно. Эх, Санька, Санька, шла бы ты к своим свиньям, уж бабы прибегали с фермы, ругаются…

— Пианино уберем, а на его место — сервант. В комиссионке приметила сервиз… Японский! Вот!