Набат
Шрифт:
— Ух, ух!..
— Не уступай, Матвеич, шибче ходи!..
Гармонь самого лучшего хомутовского гармониста, Федьки Загляда, учащает плясовой наигрыш; Дятлов переступает с пятки на носок, помогает себе руками, звонко прихлопывая по лаковым голенищам, а маляр вприсядку крутит вокруг него карусель, с каждой минутой все больше входя в азарт.
— А ведь перепляшет его Матвеич... Истинный господь — перепляшет!.. — откровенно радуются пригородные и вызывающе, с усмешками, посматривают на городских, извечных своих противников по кулачкам.
—
— Он старика перепарил, не уступил. А этого запросто перепляшет.
До слуха Дятлова донеслось это ехидное замечание, и он помрачнел. Выйти из круга — значит действительно признать себя побежденным, но и продолжать плясать под такие насмешки ему не к лицу. Ковырнул носком землю и чуть не споткнулся. Устал, запотел, дышать стало трудно. Тяжеловат он, осанку имеет солидную, не такой вертлявый, как этот замухрышка маляр.
Бешено снуют пальцы гармониста по перламутровым кнопкам ладов, извивается гармонь, словно норовя вырваться из рук. Залихватские переборы сплетаются, рвутся наперегонки. А лицо у гармониста строгое, напряженное. Да, похоже, что со всех хмель сошел. Уже не слышно смешков и острых словечек, все следят за Дятловым и Агутиным: кто — кого?..
Фома Кузьмич знал, каким взрывом веселья встретят пригородные его поражение. Даже если выдержит еще несколько минут и одновременно с Агутиным выйдет из круга, все равно первенство признают за маляром. Бойчее оп пляшет, вон какие коленца выкидывает: оперся рукой о землю и колесом ноги крутит! А он, Фома, топчется медведем, бестолково размахивает руками, не может как следует ноги согнуть — живот мешает ему. «Хоть бы на подмогу из наших кто вышел... Стоят, подлецы... Хозяйским позором любуются... Ну, погодите, припомню я вам!..»
И тогда, словно угадав его мысли, на выручку быстро выходит Егор Иванович Лисогонов.
Сразу видно, что не умеет плясать человек, ногами лишь путает, мельтешит перед глазами, мешает.
— Эй, отойди... Чего выскочил?! Ходить сперва научись! — кричат ему с разных сторон, но Егор Иванович будто не слышит. Надо же как-то хозяина выручать!
Податной инспектор тоже смекнул:
— Подмогнем, Фома Кузьмич, не сдавай!.. — и, ворвавшись в круг, начал лихо отбивать чечетку,
— Ах, та-ак?! — угрожающе донеслось из рядов, где стояли заречные.
Двое парней и один бородатый мужик живо скинули с себя пиджаки, швырнули их вместе с картузами под ноги и тоже ринулись в круг.
Нет, не переплясать было горожанам заречных, у которых и присвист зычнее и пляска замысловатее. Словно вихри несли их по кругу, и притопывали они так, что наблюдавшие за пляской городские гости невольно пятились, опасаясь, как бы не наступили им на ноги. Поджимались к крыльцу конторы и поднимались на него. А заречные все больше теснили их, расширяя круг, и кто-то озорно, вызывающе выкрикнул:
— Вот-т она, выходи-и!..
Прошла еще минута, другая, и в кругу не осталось никого из городских плясунов.
— Наша взяла...
— Что значит — ваша? — стоя на крыльце, строго спросил пристав.
— А то и значит, что... наши-то подюжее.
— Кто это здесь рассуждает? — повысил пристав голос. — Вы где находитесь? У кого?.. Живо за воротами будете... Кто это сейчас говорил? А ну, подойди ко мне...
Заречные отхлынули от конторы, подаваясь в темную глубину двора.
— Скоты!.. — заключил пристав.
— А зачем же, вашскородь, лаяться? Кажись, ничего худого не сделали.
— Что?..
Пристав шагнул с крыльца в темноту двора, но тут же остановился. Факелы догорели или их умышленно погасили. Только отсветы, падающие из окон конторы, слабо освещают двор на какой-нибудь десяток шагов, а дальше черной стеной стоит ночь.
— Хамье, — буркнул пристав и снова поднялся на крыльцо. — Сидоров! — крикнул городовому. — Выгоняй этот сброд. И — по загривку каждому на прощание.
Соловьиной трелью прокатился над заводским двором свисток городового.
— Зачем гнать, мы и сами уйдем... Спасибо на угощении... Эй, наши, айда!.. — сзывал гармонист Федька Загляд своих ребят.
Он развернул гармонь и хотел с «расписными челнами» выплыть за ворота завода.
— Прекратить безобразие! — гаркнул пристав.
Ярко освещенные окна конторы оставались позади. Городовые бесцеремонно выпроваживали со двора полупочтенных и совсем непочтенных гостей, всю простонародную мелкоту. В конторе заиграла музыка, открывая бал в будущем складе готовых надмогильных изделий. Городские дамы и кавалеры закружились в танцах, а люди постарше, постепеннее, снова уселись за стол.
В ожидании разъезда гостей за воротами длинной вереницей стояли извозчики.
— Пируют господа хорошие.
— Кому голодовать, а кому пировать.
— Сколько объедков, поди, зря пропадет. Хоть бы мосолик какой поглодать...
— Не пропадут. Найдутся охотники, соберут...
Навалив себе на тарелку голову жареного поросенка, купец Филимонов отхлебнул из бокала мадерцы и расстегнул на жилетке пуговку.
— Вот я, значит, тебе расскажу...
Но ничего не успел Филимонов рассказать своему соседу, кассиру из казначейства: сильный удар в окно, сопровождаемый звоном разбитого стекла, заглушил его голос. Влетевший в окно осколок кирпича плюхнулся на стол в блюдо с заливным судаком.
Глава шестая
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПРЕСТУПНИК
— Так-с, Агутин... Понравилась, значит, тебе кутузка? Опять с тобой повстречались?..
— Повстречались, вашскородье.
— Ты что же, нарочно все это?..
— Не виноватый ни в чем, вашскородье.
— Как же не виноватый, когда ты зачинщик всего?! Где ни появишься, везде от тебя только смутьянство одно.
— Не причастный, не виноватый ни в чем. Сами изволили видеть, плясали по-честному, — твердил Агутин свое.