Набат
Шрифт:
Отвык Квашнин разливать по стаканчикам водку, рука дрожала, — как бы не плеснуть зря на стол. Верил и не верил своим глазам: неужто правда, что водка это?
Давным-давно позабыл, какой вкус у нее.
— Ну, ребята, с просветом всех нас... Будем живыми, здоровыми...
Чокнулись, выпили, крякнули.
— Ух, хорошо!
Ели щи с солониной и пшенную кашу с подсолнечным маслом, делились впечатлениями, накопленными за месяц работы на заводе, оглядывались на прошлое, омрачавшее память, пытались заглянуть в будущее. Под ситцевым пологом спал виновник
Квашнин улыбчивыми глазами посматривал на жену. Ладная она у него. Кое-как приодета — и еще краше стала. А ежели бы ее по-настоящему нарядить!.. Ухмыльнется — и на каждой щеке по ямочке обозначится. Не губастая расшлепа, как Дарья Ржавцева, а подобранная вся, аккуратная... Вот он, Семен, снова при семействе своем, в тепле, под кровом, да с гостями сидит, — хорошо!
— Гавря, вдарь!
И Гавря тряхнул чубастой головой:
Светит месяц, светит ясный, Светит белая заря...Семен наливал стаканчики и в такт веселому наигрышу притопывал ногой.
С отвычки хмелели быстро, чувствуя, как по всему телу растекалась приятная истома, а голова становилась легкой, бездумной.
— Завей горе веревочкой! Нет святей водицы, чем эта беленькая, — похваливал водку Квашнин.
В другой раз сказал бы такие же слова человек, и на них не усмехнулся б никто, а теперь они казались такими веселыми, что не удержаться от смеха. Кто что ни скажет, все весело, все смешно. Душа требовала раскрыть грудь нараспашку, — большой праздник своей возрожденной жизни справлял Семен Квашнин.
Одна беда — не рассчитали с запасом: лучше бы колбасы не покупали, а выгадали бы на водку еще. Только в самый вкус входить стали, а штоф пустой.
— Полька... Тетка Даша... Трофим... Где наше не пропадало... Когда такой день снова выдастся...
Наскребли сообща хозяйки припрятанные медяки — выходило как раз на бутылку.
— Одним духом я, — выскочил за дверь Квашнин.
Воскресный день, монополька торгует бойко. Туда — в полубег, а оттуда еще скорей, чтобы не дать уняться веселью. Вывернулся Квашнин из переулка, а у самого брагинского дома навстречу ему — в котелке, с тросточкой, напомаженный — дятловский приказчик Егор Иванович Лисогонов.
— Егор Иванч!.. Наше — вам!..
— Кто это? — прищурился приказчик и старался припомнить: — Кашин... Кашкин, что ли?
— Квашнин, Егор Иванч. Семен Квашнин буду... День-то нынче какой... Голубь!.. Мы — с Трофимом, с Гаврюшкой там... Кстины у нас в самой поре... Будь гость, зайди... Такой человек дорогой, да чтоб мимо шел... Уважь, Егор Иванч, сделай милость... — приглашал его Квашнин. — Уж так рады будем, так...
Егор Иванович посмотрел на бутылку в руках загулявшего коперщика, решил снизойти.
— Милай!.. — воскликнул Квашнин. — Самым дорогим гостем будешь... Павлушке-сынку... Дрону, то бишь... говорить потом буду, кто на его кстинах был... Радость-то, господи!.. Полька,
Да гость-то какой!
Гаврюшка перестал бренчать на балалайке, Пелагея и Ржавцевы поднялись с мест.
— Здравия желаем, Егор Иванч!.. Пожалуйте. За компанию чтоб... — приветливо кланялся Трофим Ржавцев.
Раскрасневшаяся от вина и от смущения Пелагея захлопоталась совсем. Подвигала приказчику колбасу, ситный.
— Горлышко промочить, — подавал ему Квашнин вровень с краями налитый стаканчик.
— На зубок-то я вам ничего не захватил, не знал, понимаете, — извинялся Егор Иванович.
— Пустое это. И без того премного благодарны... — улыбалась Пелагея.
— Ну-с, со свиданием... И за новорожденного также... Будем здоровы...
— Истинно так, — подхватил Квашнин. — Золотой человек ты, Егор Иванч... Главное, милый, сам будь здоров, а мы — люди таковские. Пей, дорогой...
Егор Иванович осторожно поднес стаканчик к губам и, ловко опрокинув его в рот, выпил одним глотком.
— Ах, дуй те горой! Вот это питок так питок! Ловко действуешь, — восторгался Квашнин. — Колбаски, Егор Иванч... Не обессудь, что малость с душком. Дешевле так, прямо скажу... Или — воблинку вот... — и торопился снова наполнить стаканчик. — Может, щец отведаешь? Хорошие щи, с солонинкой, ей-бо!..
— Нет, мерсю-с, уже кушал... Да-а... Так вы, можно сказать, семейный праздник справляете?
— По силе-возможности, Егор Иванч.
— По малому достатку, но зато ото всей души, господин приказчик, — добавила Пелагея.
Господин приказчик неторопливо пожевывал колбасу, принимал из рук Квашнина уже третий стаканчик и сидел тоже с поблескивающими, захмелевшими глазами.
— Я, конечно, в Калуге, в губернском городе до этого жил. Калуга-то, знаете... Ух, какой город!.. Храм там помогал подновлять. Как художник... И промежду прочим талант имею... Все певички из хора влюблены были, а одна даже травиться хотела... — Фома Кузьмич хочет меня управляющим всем заводом сделать. Дороже всех ценит... Управляющим, слышь?.. Я тогда нешто такой пир закачу, как у вас... — пренебрежительно оттопырил Егор Иванович губу, указав на стол. — Шимпанского целую дюжину... А то — две... Всяких индюшек и шпротов еще... Очень шпроты люблю. И люблю — когда женщины... Вот ты, помоложе, подсядь ко мне, — подмигнул он Пелагее.
Она еще больше зарделась и опустила глаза.
— Подсядь, Полька, подсядь, ничего, — подбадривал ее Семен. — Уважь человеку.
— Я управляющим буду... Это ничего. Это так полагается... Фома Кузьмич говорил, в Москве вон... Знаешь Москву?.. Там, говорит, под малиновый звон сорока сороков охотнорядские купцы чай пьют до полной потери памяти... До памяти, до сознания... Под малиновый, знаешь?.. Меня Фома Кузьмич в конторе учил раз, как колокола там звонят... Монашки к себе зовут, кличут: к нам... к нам... А монахи — от себя это: будем-будем, не забудем, как отзвоним, так придем. Бом! Бом! Видал? То-то... Фома Кузьмич, знаешь...