Набат
Шрифт:
Шестов терялся, не зная, как ему поступить: если на хозяйскую пятишницу взять водки только для литейщиков, то каждому по стакану придется, а если на всех — пожалуй, и губы не обмочишь. Вон еще подваливают люди, даже неведомо кто; может, вовсе не дятловские. Пошептался с Шибаковым, и они вдвоем пораскинули умом, как тут быть.
— Ну-ка, наши, литейные... Становись в затылок, — скомандовал мастер и пересчитал всех своих. Выходило так, что каждому — по стакану и на закуску — кусочек селедки. Встал впереди всех и кивнул трактирщику: начинай.
Самому
— За упокой души Захаровой, — приподнял Шестов доверху налитый стакан.
— Царство ему небесное... — со вздохом отозвался Шибаков.
— Отпусти ему все прегрешения — вольные же и невольные... — приговаривали поминальщики, подходя к Шибакову один за другим.
Шестов дождался, когда очередь дойдет до последнего, и замкнул собой ряд.
— Посошок, Яков Карпыч...
И Шибаков с радушной улыбкой налил ему снова стакан и придвинул на выбор закуску.
— Так что гуляй... это... поминайте, ребята, — поправился Шестов, пожал на прощание руку трактирщику и направился к выходу, оставив рабочих гулять-поминать.
А на что, на какие медяки поминать?
— Слушай, дорогой человек... Возьми это вот... — протянул шишельник Самосеев талон Шибакову. — Такие же деньги в ём.
Шибаков, усмехнувшись, отрицательно качнул головой.
— В Расейском государстве живу и никаких иностранных денег не примаю.
— Дак ведь... Талон это, талон... Ну, как бы квиток, понимаешь?..
«А может, удастся договориться с Дятловым? Пускай он для себя по гривеннику с рубля скинет. Девяносто копеек останется... Ну, и самому еще двугривенный сбавить...» — раздумывал Шибаков.
Взял из рук Самосеева рублевый талон, повертел его так и сяк, холодно и нерешительно проговорил:
— Если уж только ради такого дня...
— Для-ради... для-ради такого, — горячо вторил ему Самосеев. — Тоску чтоб залить. Жгет она, окаянная, — терзал он на груди рубаху.
— За семь гривен ежели... — небрежно сказал Шибаков, возвращая ему талон.
— Бери за семьдесят пять, не томи...
— Семьдесят.
Терпения у Шибакова было значительно больше, и Самосеев сдался.
«Всякая коммерция — дело рисковое, — уговаривал себя Шибаков. — Заартачится Дятлов, тогда у Лутохина в лавке придется на талоны товаром забрать. То же на то же и выйдет. Не прогадаю авось».
И только близко к полуночи разошлись последние посетители «Лисабона».
Шибаков делал уборку. Подметал пол, звеня склянками разбитой посуды. Вон — семитка валяется, а вон — целый пятак. Бумажка какая-то; поднял ее — талон на два рубля. Вот и от уборки чистый барыш!
Утро принесло новую весть: нашли Аришку.
За четыре версты от города прибила ее река к зарослям прибрежного пожухлого камыша. Никто не знал, сколько времени она пробыла тут, — уже успела вмерзнуть в наледь. Ее вырубили изо льда и большой тяжелой глыбиной погрузили на телегу. Лежала Аришка навзничь; смутно угадывалось ее лицо под намерзшей ледяной коркой,
Накрытую рогожей телегу сопровождал городовой, не зная, куда везти утопшую. В кладбищенский сарай — так ведь там она не оттает. В полицейском участке сказали:
— Поезжай по Заречью. Может, кто-нибудь баню топит. Там и оттаишь ее.
Долго кружил городовой по Дубиневке и по Громку, пока наконец в одном месте не заметил топившуюся на задворках баньку.
— Эй, кто там?.. Отворяй! — постучал он в закрытую дверь.
В бане мылась какая-то старуха.
— Вылазь, бабка. Нам утоплую оттаивать надо.
— Милый, да она, может, холерная, а ты ее в баньку в мою?!
— Не холерная, говорю, а утоплая. Холерные ноне перевелись. Вылезай, тебе сказано.
Лежала на полу баньки Аришка, оттаивала, и прояснялось ее лицо. Закаляневшая понева теперь обвисла, отволгли смерзшиеся гребни складок посконной рубахи.
Чище чистой лежала Аришка, вымытая студеной речной водой. А река, вынесшая ее, сделала свое дело и в тот же день встала, укрывшись льдом.
— Слыхали, Фома Кузьмич?.. Аришку нашли... — сказал приехавшему на завод хозяину Лисогонов.
— Дура девка. Поторопилась, — сказал он. — Может, я бы ее своей полюбовницей сделал.
Прошло несколько дней. Померкла первая вспышка, взбудоражившая рабочих в день гибели Захара Макеева, когда хотелось крушить все, чтобы пыль столбом, чтобы брызги летели. Прорвалась, захлестала тогда злоба, как чугун, спаливший вагранщика. Но вырос земляной холм над ним, а потом и над его дочерью, — снова надо было думать людям о жизни, о своем завтрашнем дне. Мучили нехватки, а поэтому приходилось с поклоном являться в контору к хозяину, где в его руках шелестела книжка с талонами. Надо было покоряться всему и в лихую минуту глушить себя стаканами водки.
— У Яшки Шибакова в «Лисабоне» вчера... Ух, и шибко налисабонились!..
Дятлов будто не заметил ни расщепленных модельных крестов, ни разбитых опок. Не искал он и зачинщиков этого разгрома и первое время вообще не появлялся в цехах.
Кстати заявился к нему нежданный гость — торговец скобяным и посудным товаром: предложил заказ на отливку большой партии утюгов, печных вьюшек и сковородок. В отдельном кабинете ресторана «Мадрид» обмыли коньячком эту сделку, и Дятлов приободрился. На заводе скопилась целая гора бракованных ангелов и христов, — вот и пустить их в переплавку на утюги.
А на следующий день — еще один посетитель.
— Трактирщик Шибаков повидать вас желает, — вошел в кабинет Лисогонов.
— Шибаков? — удивился Дятлов. — Чего ему надо?
Оказалось, с заманчивым предложением явился трактирщик: договариваться о выкупе у него талонов по сходной цене. Разговор шел с глазу на глаз.
— А не сдается ли тебе, уважаемый, что ты нынче свою совесть в трактире оставил? — с прищуром глаз и с усмешкой спросил Дятлов. Мне, значит, гривенник, а себе?..