Набат
Шрифт:
— Правильно, — упавшим голосом подтверждал Лисогонов.
— Да вы же после всего этого просто подлец! — презрительно бросил ему полицеймейстер.
Это слово было произнесено в первый раз, а Лисогонов готов был и десять и даже двадцать раз услышать его, зная, что плывет теперь к спасительным берегам.
Обличить «государственного преступника» не удалось и задерживать его не было оснований.
— Можете заниматься своими делами, — сказал полицеймейстер исправнику и приставу.
Они не замедлили выйти.
— Ну-с, а с вами... — раздумчиво побарабанил полицеймейстер пальцами по столу. — Надеюсь, что вы, молодой человек, — посмотрел
— Да, разумеется, — сказал Алексей.
— Можете быть свободным. И вы, — кивнул полицеймейстер Варе. — А вас, Лисогонов, я задержу.
Унылым взглядом проводил Георгий Иванович Алексея и Варю, и опять защемило у него сердце. Какое еще испытание предстоит ему вынести?
А полицеймейстер сидел и думал о том, что ускользает хороший куш, который можно было бы сорвать с управляющего дятловским заводом. И это злило его.
— Не могу понять такой странной метаморфозы, происшедшей с вами, господин Лисогонов. Вы производили впечатление бойкого, решительного человека и вдруг...
«Не раскидывай, полицеймейстер, новых силков. Выбрался, помог бог, и теперь уже не попадусь», — думал Лисогонов.
— Разрешите, ваше высокоблагородие, на пять минут... — переминался Лисогонов с ноги на ногу.
— Что, медвежья болезнь прохватила? Идите и возвращайтесь. Я еще с вами поговорю.
Лисогонов действительно спешно направился к небольшому строению, стоявшему во дворе. Закрывшись на крючок, достал из кармана конверт, вынул из него четыреста рублей, спрятал их отдельно и через несколько минут снова появился у полицеймейстера.
— Вы понимаете, какую сами себе свинью подложили? Ваш шурин имеет теперь полное право подать на вас в суд за клевету. И наверняка выиграет это дело. Вот и придется вам раскошеливаться. Понимаете, господин Лисогонов?
— Понимаю, ваше высокоблагородие... Вообще какое-то затмение произошло. И вам, извините, беспокойство доставил. Отнял время, а оно, как деловые люди говорят, деньги-с... Разрешите за потраченные вами часы презентовать... — оглянувшись на закрытую дверь, положил Лисогонов на стол конверт.
— Что это?
— В искупление причиненного беспокойства. Разрешите откланяться?
Когда закрылась за Лисогоновым дверь, заглянул полицеймейстер в конверт — в нем лежало сто рублей.
— Н-да... — неопределенно произнес он.
Думал, рублей двести, а то и триста получит с него, а обернулось все только сотней. Тоже и это деньги, конечно.
— ...И не могло ничего за ним быть. Я, вашскородье, каждонедельно в полной тщательности за этим Брагиным наблюдаю и всего наскрозь его вижу. Ежели чуть чего — никуда ему от меня не деться, — говорил квартальный Тюрин исправнику и приставу.
Полицеймейстер вышел из кабинета, остановился около них и удовлетворенно сказал:
— А все-таки старик Бодягин изобличен. Он почти признался, что листовки распространял.
Глава двадцать седьмая
ГОЛУБИ ВЗМЫВАЮТ В НЕБО
Отдежурив свои часы, квартальный городовой Тюрин сидел дома и пил чай с вишневым вареньем. Его супруга Мавра Платоновна была большой мастерицей на всякие разносолы, а уж варенье варила такое, что и исправничиха и полицеймейстерша могли позавидовать. А сам Тюрин мастак был заваривать чай.
Супруги сидели и
— Считай меня, Алексей, как бы вторым своим крестным отцом. По-родственному с тобой заживем, душа в душу, — обнадеживал его Тюрин.
А Мавра Платоновна подкладывала жильцу варенье на блюдечко и улыбчиво приговаривала:
— Просим прощенье за наше угощенье. Приневольтесь, покушайте.
— Замечательное варенье, Мавра Платоновна!
Чтобы постоялец не заскучал на своем новоселье, Мавра Платоновна после чая достала карты и предложила сыграть в свои козыри либо в подкидного дурака, но Алексей отнесся к этому без особого воодушевления, и Тюрин нашел более подходящее занятие. Он вынул из комода толстую книгу в потертом кожаном переплете и подсел к Алексею.
— Помнишь, говорил я тебе... Надолго хватит читать. Всем книжицам — книга.
— Даже — книжища, — согласно добавил Алексей.
— Именно. Толще такой не сыщется. Гляди, написано: «Книга царств...» — многозначительно произнес Тюрин, ведя пальцем по строчке раскрытой Библии. — В самом Священном писании про царства сказано, значит, держаться им нерушимо во веки веков... Чуть не полпуда весит она, — обеими руками приподнял Тюрин книгу и тяжело опустил на стол, — а в пакостной листовке, что крамольники саморучно печатают, — какой в ней вес может быть? Никакого. Так же и во всем политическом рассуждении. Вековечные царства, законы незыблемо держатся, а супротив них, как супротив такой книжищи, пустяковую листовку подсовывают. Ни толку, ни разума в этом нет, и доставляется одно только комариное беспокойство... Вот он жундит... — проследил Тюрин взглядом за комаром, влетевшим в окно, терпеливо дождался, когда комар сел ему на щеку, и прихлопнул его ладонью. — Тут и всей его песне конец.
— А кто они, Анисим Фаддеич, у нас... эти люди? — спросил Алексей.
— Да, — живо подхватил за ним Тюрин. — Кто такие они? Ты как думаешь?
— А вы знаете — кто?
— Ну?..
— Я у вас спрашиваю.
— У меня... — поджал губы Тюрин. — А я тебя послушать хотел.
Они испытующе посмотрели друг на друга.
— Надо полагать, недовольные, — немного подумав, сказал Алексей.
— Что значит — недовольные? Мало ли кто чем недоволен. Я, может, тоже разные недовольства и свои желанья имею, но листовки-то не печатаю. И опять же такое в рассужденье возьми: ни мужику, ни рабочему человеку в голову не придет, чтоб листовками заниматься. Он и неграмотный и способов этих не знает, как листки выпускать. Для такого дела дошлые люди нужны, грамотеи. А зачем они это делают — опять же понять невозможно. Грамотный человек и должность может хорошую получить, и объегорит какого-нибудь простофилю, так что ему бунтовать совсем ни к чему. И получается одна сплошная неразбериха. Я считаю, что грамотный человек только из озорства на такое дело пойдет, а вовсе не от нужды.