Наблюдатели
Шрифт:
Я отвлекся. Возможно, то, что произошло вчера, настолько непостижимо, что мозг отказывается воссоздать эти удивительные картины вчера.
Она отдалась – эта рыжая, на двадцать пять лет младше, Женечка…
Мои женщины сначала были гораздо старше меня, потом пошли, в основном, ровесницы, затем – младшие, на десять, от силы на пятнадцать лет, и вот теперь – почти совсем еще ребенок, Лолита, бутончик мой нераспущенный.
Попытаюсь представить, какими глазами она может смотреть на меня. А какими глазами смотрел я, когда меня, пятнадцатилетнего, соблазнила медсестра, которой было тогда… Сколько же ей тогда было? Теперь, она,
Итак… Начинаю думать о ней, вспоминать, что было вчера, но как бы падает в голове какой-то барьер, захлопывается черная дверь… Вообще, последнее время что-то происходит с моей головой, от спирта, наверно. То не могу вспомнить чье-то доброе имя, то забываю, что было час назад. Или это и есть первые визиты старости?
Вчера… Мы пили кофе, вернее, это я пил кофе, а себе она заварила чай. Жан уехал по срочным делам, мы остались вдвоем. Когда он выходил, я заметил, что он как-то нехорошо, со значением улыбается. Помню, мне стало тогда тоскливо от этой улыбки: она имела бы какой-то смысл, подумал я, будь мне хотя бы на десять лет меньше, и так же я оставался вдвоем в квартире с молодой, безумно красивой девушкой…
Мы занимались схемами, диаграммами, графиками… Я нюхал ее. Я чувствовал удивительное возбуждение, болезненную, мощную эрекцию.
Помню, в юности, когда еще в школе, в далеком и провинциальном Брянске, когда мы собирались, чтобы потанцевать… Точно такое же чувство.
Я был еще мальчиком, ночами я плохо спал, смертельно борясь с онанизмом и, надо заметить, успешно. Ценой моих побед над плотью было, однако, колоссальное дневное возбуждение, граничащее с безумием. Вероятно, такие как я, борцы, в конце концов, становятся насильниками и навсегда исчезают в концлагерях.
Я ловил любую возможность прикоснуться к девочке и, разумеется, очень любил танцевать. Мои родители даже опасались, что я стану балероном, то есть, поступлю в хореографическое училище, звездного успеха, конечно, не добьюсь, так и пропаду в столице под каким-нибудь московским забором, после долгих лет неудачничества, пьянства, содомического растления… Обо мне ходила слава самого лучшего танцора в городе, девушки охотно приглашали меня на белый танец, иной раз по двое с разных концов зала – они шли сквозь толпу, сияя, и вдруг, заметив друг друга, останавливались смущенно, и меня приглашала третья, внезапно вывернувшаяся из толпы…
Помню, я даже сунулся, маленький дурачок, в центральный дворец пионеров, где была балетная школа, и танцевал там, перед учителем, кружась и высоко вскидывая ноги на деревянном полу. И он послал меня на хер…
Потому что на самом деле я и вовсе не умел танцевать, а девочки наперебой приглашали меня – я гораздо позже это понял – из-за того лишь, что слишком бурная, слишком быстрая была у меня эрекция во время танца, не как у других мальчишек, которые по несколько раз в день усердно отбивали руками.
Представляю, как наши чистые девочки, наши брянские дурочки, действительно, невинные в физическом смысле, поскольку в те времена целколом порой затягивался лет до девятнадцати, как они шушукались, обсуждая меня по своим углам, и правда ли они так и говорили в те комсомольские времена: потанцуй вот с этим, у него всегда стоит? Нет, в чистые, светлые, комсомольские времена они говорили: вот с этим потанцуй, он очень хорошо танцует, он самый лучший в городе танцор…
58
59
Но я опять отвлекся. Более чем тридцать лет минуло. Я сидел над куриными накладными, графиками, диаграммами. Мы касались друг друга краешками рукавов, один раз она завозила ногами под столом и мы соприкоснулись икрами… Когда я встал, чтобы сходить в прихожую за спичками, она все увидела. И покраснела… И я сразу вспомнил свой первый раз. Пожилая медсестра в областной больнице, которая делала мне укол – лет ей было все же не меньше сорока – так же вот увидела и покраснела тогда. Боже, она ведь тоже была рыжая. Или крашеная… Она посмотрела мне в глаза и вдруг схватила меня, прямо за… Тогда уж и я покраснел, а она, уже ничуть не смущаясь, как дело пошло, профессионалка, ловким жестом замкнула дверь процедурной, и я познал этот бесчеловечный акт сразу, в каких-нибудь пятнадцать минут, во всех его возможных способах и проявлениях, минуя изнуряющие вечера поцелуев, лавочек, нежных смешков с влюбленными, сильно потеющими девушками…
Вообще, как я сейчас полагаю, это несчастное физиологическое обстоятельство определило всю мою дальнейшую судьбу. Я перестал ходить не только на танцы, но и на пляжи, в спортивные залы, в результате я почти разучился плавать, быстро потерял форму, стал заядлым туристом комариного Севера. К каким только ухищрениям я не прибегал, какие изобретал с резинками гульфики, чтобы прятать маленького Микрова: помню, как мать нашла у меня один из этих странных предметов моего туалета и долго близоруко рассматривала его на вытянутой руке…
Фатальным образом был определен тип всех моих женщин, поскольку мое знакомство с ними начиналось одним и тем же образом, что играло роль своеобразного фильтра.
Вот и вчера, когда я вернулся в комнату, спичками гремя, Евгения, передавая мне сигареты, вдруг оступилась на высоком каблуке, и мне пришлось поддержать ее: мы соприкоснулись, маленький Микров затрепетал, прокладывая себе дорогу, мы сотворили жадный безумный поцелуй, и тотчас полетели в разные стороны наши одежды… Какое животное, какое чудесное, сильное, дикое животное…
Потом я сбегал в палатку, мы пили португальский портвейн, вместе купались в ванной, снова пили, я пил португальский портвейн из ее грудей…
Мы почти не говорили, да и о чем с ней говорить? Правда, под конец она меня удивила:
– Я ведь с первого взгляда тебя полюбила, Иван. Прямо тогда, в метро. Мне прямо тогда сразу захотелось с тобой в какой-нибудь парк побежать или подъезд. Я еще подумала: на фиг я ему нужна, профессору, столичному фраеру… А я вообще девушка верная, честная, ты не смотри, что я так выгляжу. Это обман. Я ведь очень подло выгляжу, да?