Наблюдения, или Любые приказы госпожи

Харрис Джейн

— Время от времени я буду смотреть, что ты написала, — сказала миссус. — А когда испишешь весь этот журнал, я дам тебе другой. Все понятно?

— Да, мис… то есть мэм.

Я уставилась на журнал, у него была коричневая твердая обложка, а под ней уйма страниц в линейку, на таких удобно подсчитывать расходы на покупки. Не знаю сколько страниц, может целая сотня. Мне и за тыщу лет все не исписать. Миссус вручила мне давешнее перо, а потом говорит:

— Тебе нужны чернила, погоди минутку, — и быстро вышла из кухни, подолом платья выметая в коридор овсяные зерна.

Оставшись одна, я задалась вопросом, топят ли здесь вообще когда-нибудь и заглянула в камин. Тогда-то и стало понятно, откуда запах гари. Не знаю почему,

но меня опять прошиб озноб. В золе лежал конторский журнал, в точности такой, как выданный мне минуту назад. С единственной разницей, что от него осталась одна только обугленная обложка. Я взяла свечу и наклонилась рассмотреть получше. Сблизи стало видно, что все страницы из журнала были вырваны и теперь превратились в горстку тонкой золы. Обложка была влажная, словно кто-то лил на нее воду, чтобы потушить огонь. Я осторожно откинула обложку и увидала внутри надпись детским почерком. Буквы наполовину сгорели, но я разобрала слова «принадлежит Мораг Сазерленд» и дату в июле, но без года. Кто она была, эта маленькая Мораг, и почему принадлежавший ей журнал сожгли? Я уже собиралась вытащить обгорелый переплет из камина, но тут услышала шаги в коридоре и быстро выпрямилась.

— Вот и я! — говорит хозяйка, появляясь в дверях. — Ну-ка, протягивай руки, Бесси.

Я сделала как велено, и она передала мне склянку с чернилами и еще одно перо, да с таким церемонным видом бог ты мой, будто приз вручала.

А потом, верная своему слову, дала мне книжку для почитать, она называлась «Холодный дом», и я понадеялась, что это не дурное предзнаменование. Миссус показала мне наклейку внутри обложки, черно-белую наклейку с картинкой: две дамы сидят под деревом, глядя в раскрытую книгу. По краю шла надпись «Библиотека „Замка Хайверс“». Она во все свои книги до единой наклеила такой ярлычок — небось думала, что так их воровать не станут.

Затем хозяйка повела меня в мою комнату. Она дала мне свечу, сама тоже взяла и вышла в коридор. По старому дому гуляли сквозняки, и трепетливое свечное пламя отбрасывало на стены огромные пляшущие тени. В переднем холле я мельком увидела стоячую вешалку, старинные напольные часы, потом из сумрака выступили лестничные перила.

Мы поднялись на второй этаж и прошли через широкую лестничную площадку. Все двери там были закрыты, ни в одну комнату не заглянуть, я даже расстроилась маленько, очень уж хотелось осмотреться здесь получше. В конце другого коридора, чуть поужее, мы повернули и поднялись по короткой лесенке в тесную мансардную комнатушку со скошенным потолком и слуховым окошком. В ней с трудом помещались кровать, стул да маленький буфет, и два человека уж точно не влезли бы, вот почему миссус осталась стоять снаружи, высоко подняв свечу, чтобы я хорошенько разглядела свое новое жилище. На такую крохотную каморку и двух глаз не надо, одним все охватишь мигом.

— Тут ты будешь спать, — говорит она.

— Очень мило, — отвечаю.

Кровать даже бельем не застелена, и на окошке ни занавески, ни хотя бы тряпицы какой. Я старалась не вспоминать свою чудесную комнату в доме мистера Леви на Краун-Гарденс, с белым мраморным камином, бархатными портьерами и всем таким прочим. Она осталась в прошлом, а прошлого не вернуть.

— В ближайшее время я буду есть с тобой на кухне, — сообщила хозяйка с таким видом, словно это большая радость для нас обеих. — Но конечно, когда мой муж вернется, мы с ним будем садиться за стол вместе, а ты будешь нам прислуживать.

— О, разумеется, — говорю. — А когда он вернется, миссус?

Она не ответила, улыбнулась только и спрашивает:

— В каком часу утра ты приступала к работе на своем последнем месте?

Я попробовала угадать:

— В восемь?

— Боюсь, здесь в деревне мы все ранние пташки, — сказала миссус. — Завтра изволь растопить камины и приготовить завтрак к шести часам.

Таким вот образом я — с двумя

писчими перьями, двумя своими титьками, книжкой Чарльза Диккенса, двумя кусками хлеба и чистым конторским журналом — закончила свой первый день в богом забытой глухомани. Правда оказалось, что для меня день еще не закончился.

Хозяйка велела мне перед сном прибраться в кухне, только камин не трогать. Сама она ушла в свою комнату, оставив меня одну. Непривычная к такой работе, я провозилась целую вечность и поднялась наверх лишь в двенадцатом часу. Я слишком устала, чтобы распаковывать вещи, и потому просто вытащила из узелка ночную сорочку, а все прочее оставила до лучшей поры. Два ломтя хлеба я завернула в чистую исподнюю рубашку и спрятала в буфет, а после съела все шесть «пармских фиалок». Потом я разобрала постель и улеглась. Тюфяк был жесткий, но не бугристый, и покрывала вроде не грязные. Должно быть ночь была облачная, в небе не проглядывало ни единой звездочки. Я долго лежала без сна в глазу, ведь мне предстояло приступить к работе в пять и я страшно боялась проспать. В конце концов меня все-таки сморила дрема. По ощущениям я продремала всего пару минут, когда вдруг что-то разбудило меня. Я вздрогнула и открыла глаза. Надо мной стояла хозяйка в ночном белье, со свечой в руке. Она была в ярости, в совершенном бешенстве, лицо так перекошено, что кажется вот-вот треснет.

— Вставай! — прошипела она. — Вставай сейчас же! — Она сдернула с меня одеяла и несколько раз ударила кулаком по тюфяку. — Мне надо, чтобы ты через две минуты была внизу, Бесси. Не одевайся, живо вставай и спускайся вниз.

И она вышла прочь.

Боже святый, сердце мое застучало громче молотов преисподней, я прям увидела как оно прыгает в груди под сорочкой, когда засветила свечу. В первый момент я решила, что проспала. Глянула в окно — там по-прежнему тьма кромешная, ни проблеска зари. Может, уже половина шестого, или шесть, или даже восемь, я-то ведь не из ранних пташек, мне судить трудно. Я накинула шаль, не понимая, от страха или от холода у меня трясутся руки, и босиком спустилась в холл. Напольные часы показывали десять минут третьего, выходит я не проспала. Потом до меня дошло, почему хозяйка разозлилась. Она осмотрела каравай и обнаружила, что я отрезала больше одного куска. Ну все, сказала я себе, теперь ты точно попалась и завтра утром снова окажешься на дороге, без работы и даже без рекомендательного письма да еще с открученными ушами, потому что ты врунья и воровка и никогда в жизни не доила коров.

С тяжелым сердцем я открыла кухонную дверь и встала на пороге. Женщина сидела за столом, при свете лампы и двух свечей. Лицо у нее, еще недавно такое сердитое, теперь было безучастным, и она даже не взглянула на меня, все смотрела неподвижно в стену.

— Входи, пожалуйста, — промолвила она безжизненным голосом.

Я робко шагнула вперед.

— Простите меня, мэм.

Она резко повернула ко мне голову.

— За что?

— За то… — Я замялась. В конце концов, может она и не заметила пропажи хлеба, а разозлилась по другой причине. — За тот мой поступок, из-за которого вы осерчали.

— Осерчала? — переспросила она. — Я вовсе не серчаю. — Она широко улыбнулась, а потом снова отворотила лицо к стене и проговорила прежним неживым голосом: — Там на полке какао. А здесь в кувшине молоко. Приготовь мне чашку какао, пожалуйста.

— К-какао, мэм?

— Да, спасибо. Приготовь мне чашку какао, пожалуйста.

Эта внезапная перемена настроения, все эти «спасибо-пожалуйста» и безразличный голос озадачили меня до чрезвычайности. Я гадала, все ли госпожи такие, ведь мне было не с чем сравнивать, ну разве с моей матерью. Да уж, у нее-то настроение постоянно скакало, и ей ничего не стоило вытащить вас из постели посередь ночи, только уж точно не затем, чтобы истребовать с вас чашку какао — впрочем, про это я напишу позже.