Набоб
Шрифт:
— Вред? Ты что, сдурел, иезуит? Я только что из Бенгалии, где люди мрут, как мухи! Годх самое здоровое место в Индии, какое я только знаю. Хорошая вода, сухие поля, счастливый, сытый народ.
— Я говорю не об этом вреде, Мадек. Там происходят скверные вещи. Эти люди — дети Раджпутаны, гордые воины, они не признают ни хозяев, ни государей.
— Я обязан исполнить перед ними свой долг.
— По отношению к идолопоклонникам не может быть никакого долга!
Мадек покраснел еще сильнее. Он не понимал, почему иезуит так упорствует.
— Эти идолопоклонники
Иезуит побледнел.
— Мадек! Ты же погибнешь, ты погубишь свою душу!
— Оставь мою душу в покое!
— Язычники! Они же язычники, идолопоклонники! Горе тебе, Мадек, если ты попадешь под их влияние! Вспомни, что стало с евреями, когда они стали почитать золотого тельца! Сокровища раджи — это тщета, Мадек, а наша жизнь — прах!
— Замолчи, иезуит!
— Язычники носят в себе дьявола, алчность, разврат и сладострастие! Их жены — распутницы и собаки, их чрево доступно любым мерзостям, more diabolico et sodomico…
Мадек не понимал по латыни, но злобный тон иезуита не оставлял никаких сомнений в отношении смысла произнесенного оскорбления.
— Собака! Сам ты собака, дьявол и содомит! Думаешь, я не видел твоих темных делишек в Бенаресе? Собака!
Мадек схватил иезуита за ворот сутаны и приставил к его животу пистолет. Этот жаркий спор привлек внимание солдат.
— Посмотрите на этого поганого священника, посмотрите, как он бледнеет и трясется, когда ему говорят правду! — крикнул Мадек.
Солдаты расхохотались. Мадек выпустил иезуита, и тот упал на траву.
— Уходи! Уходи отсюда, сейчас же уходи из лагеря, катись в свой коллеж и сам женись на своих миленьких христианочках!
Отец Вендель поднялся, не спеша отряхнул сутану и сказал:
— Да простит тебя Господь, сын мой. Ты гоняешься за химерами, и это может погубить тебя. Но если ты уцелеешь, то знай, я буду здесь. Ты вернешься сюда.
Мадек пожал плечами и повернулся к нему спиной. Он больше не слушал.
Иезуит отвязал своего коня и взобрался в седло. Осеняя себя крестным знамением, он продолжал кликушествовать:
— Ты еще вернешься сюда, раненым, измученным, больным. Старым. Да-да! Старым! Старым, если не мертвым!
Голос иезуита становился тише. Мадек уходил от него все дальше, весело напевая, как будто немного выпил.
ГЛАВА XVI
Годх. Канун праздника Холи и сам праздник Холи
Светлая половина месяца Пхалгун 4865 года Калиюги (март 1764 года)
Сарасвати вплела в гирлянду последний принесенный из сада цветок. Это был белый, едва начавший розоветь, бутон. Она специально приберегла его напоследок, чтобы он, подобно драгоценности, украсил центральную часть венка.
— Весна возвращается, Мохини.
— Какое счастье! — отозвалась подруга, погладив свой округлившийся живот.
— Счастье для тебя, ведь каждый день приближает тебя к родам! Рождение ребенка весной — радость
— Не грусти, царица. Придет и твой черед, и ты снова станешь матерью.
Сарасвати проверила гирлянду на прочность и отложила ее на небольшую подушку.
— Все! Подарок для Кришны готов! — Она вздохнула и добавила: — Мое чрево сухо, Мохини, бесплодно уже четыре года, как чрево первой супруги раджи. Столь же сухо, как пустыни, лежащие по ту сторону джунглей. Моя молодость уходит…
Мохини не посмела ответить. В последнее время их беседы сводились к таким вот монологам Сарасвати, печальным, но спокойным. В каком мире она сейчас пребывает?
Порой в ее глазах вспыхивал огонь, который раньше Мохини видела только у мужчин — вернувшихся с охоты воинов или озаренных садху. Действительно, время повлияло на облик Сарасвати. Под глазами появились синеватые тени, тонкие морщинки легли вокруг губ. Но никогда еще Сарасвати не была так красива. Это был расцвет истинной красоты, а не сияние юности в ореоле славы. Голос ее стал тверже, движения — увереннее, в ней чувствовалась скрытая внутренняя сила, пока еще не нашедшая выхода. Мохини подметила, что в том возрасте, когда обычные женщины, включая и ее саму, начинают увядать, блекнуть, терять изящество после нескольких родов или в результате колдовских чар, Сарасвати становилась совершеннее. Конечно, ее груди и бедра уже не были такими упругими, — Мохини обратила на это внимание, когда делала царице массаж, зато линии стали более плавными, мягкими. Глубокая бороздка между грудями, маленькие пухлые подушечки на бедрах — все это гармонировало с ее возрастом, который был преддверием зрелости. Дхарма! Возраст увядания, возраст сдержанности, уже почти двадцать шесть…
— Двадцать шесть лет, мне уже почти двадцать шесть лет, — сказала Сарасвати, будто угадав мысли подруги. — Моя молодость уходит.
Она посмотрелась в зеркальце. Это лицо, этот бурный расцвет: вот что спасает Сарасвати от действия времени. Мохини заподозрила, что за этим стоит чудо, исполненное красоты и боли.
— Чувства распустившегося цветка сильнее чувств бутона, госпожа! — проговорила Мохини.
— Сколько у меня осталось времени? Сколько? Скоро раджа вступит в возраст, когда мужчины предпочитают окружать себя девочками, едва надевшими сари для взрослых. Чем больше серебрятся волосы у мужчин, тем сильнее их тянет к едва оформившимся грудям, к тонким ножкам и плоским животам!
Сарасвати положила зеркальце на ковер.
— Раджа мечтает не о женщинах, царица. Он мечтает только о садах.
— О садах и о войнах.
— Дхарма, Сарасвати. Если его брат нападет, как он грозился, придется защищаться.
Они долго молчали. Сарасвати перекладывала цветы на ковре.
— Война… Я не боюсь войны. Я уже видела ее ребенком. А Годх подобен алмазу. Его невозможно разрушить. Чего мне бояться? Мой сын Гопал красив и силен, ему десять лет, и вот весна возвращается. Завтра раджа пришлет за мной, чтобы отпраздновать Холи на берегу озера, в садах. Пойдем, Мохини, пойдем в сад слушать музыку и играть с попугаями.