Набоб
Шрифт:
— Это охрана.
Сарасвати вновь превратилась во владычицу Годха и теперь с царственным видом шествовала к своему дворцу.
Весь остаток ночи Мадек бродил по погребальному полю. Теперь он слышал шакалов и собак. Время от времени подбирал еще теплую головешку и со вздохом бросал ее. Он опять не находил себе места. Радость сменилась отчаянием. Он опять чувствовал себя покинутым. Этот мир по-прежнему ускользал от него. И он мечтал растаять, забыться, заснуть, может быть умереть. В следующее мгновение ему вспоминалась улыбка царицы, и опять хотелось жить. Все эти противоречивые страсти изнурили его, но он уже научился любить это место.
Под утро Мадек отправился в свой лагерь. Он перешел через реку, разбудил дремавшего часового
ГЛАВА XVII
Годх. Месяцы Байсакх, Джайштха и Асадха того же года
Апрель, май, июнь 1764 года
Весна прошла, как сон. Она слишком рано увяла, сломленная жарой. Лотосы на прудах пожухли; сами пруды превратились в соленые лужи. И с гор дул сильный ветер, горячий ветер, мучительный, несущий тучи пыли; ветер, который можно было назвать соленым, — так он обжигал кожу. Назревал муссон. Крестьяне, гнущие спины на своих полях, садху, бродящие по дорогам, прачки на берегу озера, изнеженные придворные во дворце — все думали только об одном: «А вдруг муссон не придет?..» — «Нет, такого не может быть.
Для этого дхарма должна быть слишком сильно осквернена…» И они с тревогой смотрели на небо, где уже не летали птицы. В садах зенаны павлины засыпали, а попугаи поубивали друг друга. Иногда какая-нибудь юная девушка брала в руки в и ну и начинала петь рагу времени, предшествующему муссону, повествующую о кобре, прячущейся в трубе, или о тигре, засыпающем в собственной тени. Но вскоре она умолкала, потому что усталость была сильнее всего.
Дворец Годха погрузился в сон, но это был сон неглубокий, беспокойный, сон чующего опасность зверя. Если дхарма осквернена… Тогда взгляд скользил в ту часть Диван-и-Ама, где, вопреки всем обычаям, сидела живая Сарасвати, а ее сын Гопал прятался в складках ее белого сари. Она опять надела траур, и все остальные делали вид, что не знают о красном муслине и о свидании на погребальном поле. Подкупленные стражники сразу же проговорились; несколько монет, щедро розданных неприкасаемым, охраняющим поле погребальных костров, за их молчание, на которое, впрочем, царица и не рассчитывала, не возымели своего действия. Реакция не заставила себя ждать. На следующий же день, когда она вернулась с реки, где Гопал, согласно обычаю, разбил над водой урну с прахом своего отца, служанки подали ей горьковатое ласси. Она все-таки выпила его до дна, и даже улыбалась, и даже попросила налить еще. А потом протянула бокал первому, кто вошел. Им оказался Диван. Он задрожал и что-то залепетал: мол, его позвали женщины, мол, одна из них должна вот-вот родить, и если это будет сын…
— Пей, — повторила царица. — Пей, старый, грязный, толстый тюфяк, твоя плоть уже наполовину сгнила, и даже шакалы не позарились бы на нее!
Не было никакого сомнения — она подписала Дивану смертный приговор.
— От тебя никогда не было толку; женщины истощили тебя, так отдохни же и выпей вместе с нами.
Некоторые из присутствующих были шокированы, но не участью Дивана, а смелостью царицы; все уставились на ее лицо, которое побледнело лишь на минуту и постепенно обретало свой обычный цвет.
В конце концов Диван взял бокал ласси.
— Пей до дна, — прошептала царица.
Министр выпил не больше двух глотков, побледнел и упал к ногам Мадека. Его смерть была мучительной; несколько минут он извивался на полу, держась руками за огромный живот. Сидя на подушках, Сарасвати бесстрастно наблюдала за агонией; затем,
— Надо позвать астролога! Быстро, человека аюрведы сюда, быстро!
— Я здесь, — отозвался брахман. — Успокойся, Мадек-джи, никого больше не надо звать.
— Неужели нельзя ничего сделать?
— Смотри, Мадек-джи: она обладает силой.
Все придворные простерлись перед царицей.
— Она победила, — продолжал Мохан. — Даже яд отступил.
Потом Мадек размышлял о том, что же тогда произошло.
И Диван, и царица пили ласси, налитое из одного и того же сосуда, и Сарасвати не могла не знать этого, раз она со злорадством протянула бокал министру. Ее наверняка предупредили, и брахман снабдил ее противоядием. Мадек несколько раз пытался прояснить эту тайну, но царица каждый раз уклонялась от ответа, словно речь шла о какой-то мелочи. Впрочем, они редко оставались наедине; каждый раз, когда она звала его в Диван-и-Ам, при их беседе присутствовал астролог. Сарасвати вела себя так, будто между ними ничего не было. Мадек не знал, что и думать. Почему эта женщина, которую он держал в объятьях, ведет себя как чужая. Может быть, она получает удовольствие от его ревности? Однако через какое-то время Мадек заметил, что брахман медитирует и не прислушивается к их разговору. Тогда он познал еще один вид наслаждения. Наслаждения от беседы.
Целых три месяца, за небольшим исключением случаев, когда Сарасвати принимала послов или Мадеку приходилось отлучаться по долгу службы, они провели в долгих беседах, которые прерывались только на время игры с Гопалом или на час музыки. Они не касались друг друга, а когда пришлось повесить вторые шторы, чтобы задержать солнечные лучи, они и видеть друг друга стали довольно плохо. Но при этом у обоих было ощущение необычайной близости. В этой любви, начало которой было столь лаконичным, послепревратилось в болтовню, порой весьма многословную. Они не касались друг друга. Вела игру Сарасвати; казалось, теперь она отказывает ему в близости своего тела, но не из-за приступа целомудрия, а скорее потому, что ожидает какого-то события. Впрочем, Мадек не представлял себе, как он будет обнимать ее здесь, где за ними наблюдают столько любопытных глаз, хотя знал, что после того, как царица победила яд, в этом не было бы никакого риска. И все-таки он ни на что не отваживался и на ни что не жаловался; они заключили молчаливое соглашение — не упоминать о своей страсти до некоторого времени, которое, возможно, как-то было связано с началом дождей. Но беседуя, они продолжали заниматься любовью; на смену танцу тел пришли голос и взгляды.
Гопал, не отходивший больше от матери, иногда затевал шумные игры, капризно требовал то одного, то другого. Слуги тотчас выполняли все его желания, и Сарасвати ненадолго отвлекалась от беседы.
Больше всего ее интересовал мир «по ту сторону Черных Вод». Однажды она весь вечер донимала Мадека вопросами о европейских женщинах. Он сказал, что у них белая кожа, как у него, «даже еще белее, потому что они боятся солнца». Сарасвати побледнела от зависти.
— А у меня, стало быть, черная? — спросила она тоном, который не допускал ответа «да».
— Не совсем, — ответил Мадек, не почувствовав надвигающейся грозы.
Испуганный брахман прервал свою медитацию. Сарасвати дрожала от гнева, но через минуту опять стала железной женщиной. Мадек пытался исправить положение:
— В моей стране у всех белая кожа. Даже у простолюдинок, но это не мешает им быть некрасивыми.
Он запутался. Она смотрела на него с иронией:
— Правда? Объясни.
— Красота не имеет никакого отношения к цвету кожи. В моей стране нет женщин, которые могли бы сравниться с тобой в изяществе, хоть у них и белая кожа!