Начала любви
Шрифт:
— Горе? — переспросила девочка. — А, ну да, конечно. Тогда я не буду хихикать. Почитай, а?
— Ладно. — Бабет направилась к миниатюрной книжной полке. — Дверь закрой.
С некоторых пор мадемуазель приучала девочку, где бы они ни находились, во время чтения вслух закрывать дверь на ключ. Формальный предлог был: чтобы не мешали посторонние; Софи привыкла и, как правило, без напоминаний сама поворачивала ключ. Что и требовалось Элизабет; привыкание и естественность.
Кардель знала, что на самую высокую гору можно забраться самыми маленькими шагами. Если только идти без остановки.
2
Едва
Надев подновлённые сюртуки, охотники за удачей направились в Берлин: напомнить императору свои прежние обиды на его антагониста-родителя, потрясти пустой мошной, заверить в своей лояльности и главным образом составить мнение о двадцативосьмилетнем кайзере, которого, по слухам, Фридрих-Вильгельм едва не отправил на тот свет по примеру русского царя Петра. Не зря говорят, что дурной пример заразителен.
Одновременно же познавшие милость покойного ныне короля придворные выпадали в осадок, с традиционно прусской флегматичностью дожидаясь, когда над головами прозвучат раскаты суда — пусть не во всём правого, но скорого, как было заведено.
Немецкие монархи как раз и отличались поспешностью решений. Однако в случае с Фридрихом II что-то явно засбоило. Так случается с сердцем в момент неожиданной радости: пропустит свой очередной удар, поднакопит силёнок, а затем начнёт пульсировать как бы в совершенно ином ритме, на новый лад.
Фридрих пришёл к трону с целым ворохом непрошедших обид. Оставленная ему отцом в наследство страна вызывала, мягко говоря, противоречивые чувства; о самом же родителе — по принципу или хорошо, или ничего — Фридрих предпочитал не говорить вовсе, как если бы до самого недавнего времени тут была совершеннейшая пустыня. В некотором смысле оно и понятно. Ведь до чего же ненавидел Фридрих-Вильгельм собственного сына, ведь как изощрялся в своей бесконтрольной ненависти! Не каждый монарх мог в конце жизненного пути сказать: «Более всего презираю сына родного и уже потом — врагов моих гадостных». Тоже, сказитель нашёлся: «моих» и вдобавок «гадостных» — после единого существительного. Ведь говорено же было: все должны избегать велеречивости, а императоры в особенности, — так нет, свирепел, трясся и орал: «Убью, убью...» Жирная скотина. Мясник.
Проживи Фридрих подолее Мафусаила [43] , и тогда не забыть, как во дни мечтательной юности, тогда всего-навсего кронпринцем будучи, собирался он временно (только на время, лишь об этом и шла тогда речь) покинуть Пруссию и немного подышать вольным французским воздухом, — и когда отец от дурака Кейта-младшего узнал о намерении сына, как он рассердился! Как бесновался, как орал! А тростяным набалдашником как увечил сына: норовил ударить побольнее, а не то чтобы в запале махал рукой. В том и дело, что норовил ударить куда побольнее: в глаз, в затылок,
43
Мафусаил — в ветхозаветных преданиях один из патриархов, праотцов человечества (Быт. 5, 21—27), прославившийся своим долголетием (мафусаилов век): он прожил 969 лет.
А тюремное заключение? Разве сможет когда забыть Фридрих, как его, законопослушного наследника, словно разбойника с большой дороги, заточил отец в каземат, и в то время, покуда пришлось отбывать наказание, любимую женщину превратили в кусок свежего мяса и отправили догнивать в инвалидный дом, а вернейшего друга — лейтенанта Катте, якобы за соучастие в государственной измене, приговорили к пожизненному заключению. А потом отец смилостивился и кайзеровским указом заменил Катте пожизненный срок на смертную казнь, заставив Фридриха лицезреть экзекуцию.
Подобного и сам Иисус Христос не сумел бы простить. И мы не позабудем, уж будьте покойны. Никто не посмеет сказать, что Фридрих — дурак, в отца, мол, уродился...
Но главное, не позабудет (и не простит) Фридрих того чудовищного ужаса, который расходился кругами от его отца! Как не кто-нибудь сторонний, но он сам трепетал от звука родительского несокрушимого баса. Другое дело, что если все остальные боялись Фридриха-Вильгельма и трусливо подыгрывали кайзеру, то лишь он шёл наперекор своему родителю. Душа уходила в пятки, спина покрывалась хладным потом — но шёл-таки против течения.
До самой последней минуты пребывал Konigliches Schloss в состоянии неизбывного ужаса: ну как умирающий кайзер сумеет сделать ещё какой-нибудь немыслимый кульбит, оправится, встанет со смертного одра — и загремит своими сапожищами по сумеречным коридорам. Нервы у всех были на пределе. Тогда ещё Фридрих подумал, что англичане, испанцы, шотландцы, русские, поляки — кто угодно сумел бы отправить полусдохшую развалину в лучший из миров, и только лишь немцы трусливо терпели унижение — до конца.
Восстань каким чудом Фридрих-Вильгельм с постели, тут бы столько всего открылось! Что, например, гроб заказали раньше срока. Хватило бы и одного этого. Вот уж озверел бы. Хоронить, мол, торопитесь?
А ведь и поправиться, чего доброго, кайзер мог: этаким великанищем уродился!
Только Бог миловал.
Да, подзабывать уже Фридрих начал. Из комнаты, где умер отец, тот несчастный капеллан вышел в сухих брюках, вышел и сказал, мол, слава Всевышнему, наконец-то помер. И вот тогда, фактически в мгновение ока преодолев дистанцию от кронпринца до монарха, Фридрих вкрадчиво спросил: «Скажите, мой друг, вы будете вот так же радоваться и моей смерти?» Да, именно так. Тогда только и заработал водопровод из капеллановых штанин. Но это — к слову...
В большом и малом, в делах и развлечениях, пристрастиях и антипатиях Фридрих II с самого начала принялся выказывать себя отцовским оппонентом. Условно говоря, если прежний монарх был всегда обращён к полю брани, то нынешний — к музам, искусству, вдохновению и прочим бесценным глупостям. Казалось бы, уж каким три десятилетия безалаберным считался (да и был таковым, отметим справедливости ради...), а пришло время царствовать самому, и всё как по мановению волшебной палочки радикально изменилось. Всех своих любовниц выгнал он взашей, пьянки прекратил, режим дня выработал.