Начала любви
Шрифт:
Если бы кому сказали, что у Фридриха может быть режим дня, никто из посвящённых в его приватную жизнь не поверил бы! У кронпринца могло быть что угодно: хандра, вдохновение, люэс, желание подурачиться или, скажем, организовать среди ночи коллективное купание голышом. Но только не распорядок!
И вот, однако!
Он заставлял себя пробуждаться в те самые часы, когда прежде лишь отходил ко сну, то есть в четыре утра. От четырёх до восьми Фридрих приуготовлял себя к тому, чтобы заняться делами: чистил пёрышки, завтракал, мысленно настраивал себя на рабочий лад. С восьми до десяти, два лучших часа, отдавал государственным вопросам. В этот именно промежуток времени, от восьми до десяти утра, и решались все самые важные проблемы. В десять часов император, условно говоря, покидал свою величественную ипостась, становился скромным служителем муз и на пять-шесть часов кряду, с перерывом
44
Клио — в греческой мифологии одна из девяти муз, покровительница истории.
Эрато — покровительница любовной поэзии.
Когда стражники уволакивали сопротивлявшуюся и визжащую Елизавету, Фридрих с улыбкой посоветовал офицеру охраны:
— Заткните вы ей чем-нибудь рот, не то люди подумают, что убийство тут совершается.
В тот момент Фридрих особенно был доволен, что имеет возможность наказать не презираемое существо с рептильным интеллектом и животными наклонностями, но оскорбившую волю монарха подданную.
Своими первыми же законами Фридрих явно давал понять, что Германия прочно и бесповоротно превращается в обитель творчества, вдохновения, в империю гуманитарного знания. Если прежде отец пытался создать единую, хорошо смазанную и ловко отлаженную казарму, то нынче на этом же самом месте предполагал Фридрих основать единую огромную библиотеку. Пусть и с обширным военным залом, опять-таки образно выражаясь.
Но помимо метафорической устраивалась во дворце и вполне настоящая, буквальная библиотека, должная сделаться одной из лучших в стране. Прежде занятые государственными службами, охраной и Бог знает кем и чем ещё, помещения берлинского дворца освобождались, ремонтировались и приспосабливались к нуждам гуманитарного Фридриха. Мебель приобреталась функциональная, сообразно назначению, хотя при закупках (всё, что находилось в подвалах, если не сгнило, то попортилось) не последнюю роль играло внешнее изящество домашней обстановки. А что? Хватит ютиться в пяти комнатах. Довольно родительских причуд. Королю должно быть комфортно в своём собственном доме. В доме-дворце, в доме-столице, в доме-стране.
А уж если на то пошло — в доме-Европе. Королю должно быть удобно. Причём то была не прихоть, но осознанная необходимость для здорового развития нации.
Первый обстоятельный доклад Фридриху о состоянии и нуждах армии сделали отцовские собутыльники — принц Ангальт-Дассау и генерал Финкенштейн. Оба стояли навытяжку; докладывал по праву старшинства принц и — очень конфузился, до дрожи в голосе, тогда как генерал Финкенштейн выглядел этаким пронырой-бодрячком: норовил поймать взгляд Фридриха, а когда преуспевал в этом, немедленно расплывался в подобострастной улыбке, как бы говорившей: ничего, мол, ещё мы повоюем. Император, даже если бы захотел, не смог бы позабыть, как прилюдно унижал его отец, а собранные за столом приближённые улыбались, подыгрывали тогдашнему своему монарху, науськивали его на сына. И уж чего-чего, а прощать подлостей Фридрих никому не собирался. Однако при этом отдавал себе отчёт, что имеет дело со специалистами, с профессионалами. В данный момент других столь же подготовленных людей у него не было. Эти двое, равно как и некоторые им подобные, вызывали омерзение, однако это чувство должно было полностью отойти к прошлой жизни. У монарха может возникать омерзение, однако лишь при условии существующей замены. Л человеческий материал, как Фридриху было известно, тем и отличался, что медленно появлялся, хотя и быстро исчезал. Пусть науськивали, пусть ржали, пусть теперь млеют от
— ...Армия в настоящее время насчитывает без малого восемьдесят тысяч солдат и офицеров... — тонким от волнения голосом читал по бумажке принц Ангальт-Дассау и после каждой сообщаемой цифры взволнованно поднимал глаза, чтобы взглянуть на императора: как-то Фридрих воспринимает цифирь, хорошо, с его точки зрения, обстоят дела или же из рук вон плохо?
— Восемьдесят тыщщщ... — повторил за принцем Фридрих, причём он повторил таким голосом, что ни сам докладчик, ни его подобострастный коллега-генерал не взялись бы судить об истинных чувствах императора.
А Фридрих тем временем думал о том, что, когда есть власть, нехитро уничтожить былых обидчиков. Куда сложнее использовать их себе во благо. А вешать людей всякий дурак сумеет, были бы власть да верёвка... У принца оставались ещё две страницы; он выдержал небольшую паузу, чтобы переложить листы, но в этот момент император, по-своему истолковавший тишину, отпустил обоих военных с Богом. Уходили они с видом, словно бы ожидали за дверью немедленного ареста.
А тоже ведь проблема. Без страха вовсе страну в подчинении не удержать, а когда такой вот ужас в душах — тоже не здорово, прямо скажем. Потому как напуганный человек думает не о служении своему императору, а лишь о том, как бы живу остаться.
Не соблюдавший траура и не принуждавший к тому своих приближённых, Фридрих с почтением, однако, относился к скорби матери, столько лет прожившей с мужем на положении нелюбимой, постоянно третируемой, отнесённой на периферию внимания женщины. Но странное дело, как ни издевался над женой Фридрих-Вильгельм, а вот покинул сей мир и — поселил в сердце Софии-Доротеи искренние и глубокие, судя по всему, переживания.
— Что ни говори, столько лет вместе, целая жизнь, — отвечая на успокаивающую фразу сына, сказала она и отвернулась, чтобы скрыть слёзы.
Не столько его жалела, покойного супруга, но свою незаметно ушедшую жизнь.
Пока ещё не научившийся отделять главное от второстепенного, Фридрих вполуха слушал мать, думая в то же время о необходимости скорейшего ремонта на верхнем этаже замка, о незакрытом футляре своей флейты, о неотложности письменно ответить всем, приславшим соболезнования. Пусть хоть по две-три строки, однако он ответит всем, и ответит собственноручно. На таком немыслимо экономить, тем более что хоть так, хоть этак времени всё равно не хватит на всё задуманное.
В тот же день перед сном Фридрих принялся начерно набрасывать послание Вольтеру; утром перечитал дружественное его письмо и вот теперь вынашивал, выхаживал, высиживал ему ответ. Вопрос осложнялся тем, что Вольтер писал на родном своём языке, тогда как Фридриху надлежало сравняться в изяществе слога при обращении к языку, выученному исключительно и всё-таки чужому.
«Любезный друг, вот и переломилась моя участь...» Или, может быть, лучше «судьба»? Нет, конечно, «участь». Судьба какой была, такой и осталась, это прерогатива Господа. А люди могут разве что изменить участь. «Я видел Фридриха-Вильгельма в предсмертные часы, видел, как он страдал и томился...» Хотел вычеркнуть «томился», но неожиданно уловил в ложной тавтологии — «страдал и томился» — приятную для его уха сдвоенную ноту, почти как при игре на флейте. Отец ведь страдал — физически страдал, испытывал сильные боли, тогда как дух его именно томился. «Страдал и томился» — это очень хорошо, это Вольтер должен оценить. А вот дважды на одно предложение пришедшийся глагол «видел» следовало вычеркнуть, заменить чем-нибудь иным, потому как «видел... видел» суть простая литературная небрежность. Такое, правда, иногда встречается в письмах Вольтера, однако тот с высоты литературного своего авторитета может позволить себе отдельные небрежности слога, что лишь ещё более подчёркивает безукоризненность языка. Не будем зазнаваться. Но и небрежностей не допустим. Ведь немыслимо обращаться к великому Вольтеру и при этом не стремиться хоть отчасти подладить свой подлый слог к его божественному стилю. На Вольтера никому не стыдно равняться, потому как вольтеровский слог суть совершенство недостижимое.
«Прошу Вас, пожалуйста, пишите ко мне впредь просто как к частному лицу и прекратите со мной эти чины и титулы. Сразу на меня свалилось дел так много (зачеркнул и написал «такое множество»), что прямо-таки не знаю, когда смогу разобраться хоть с главнейшими. Несмотря на понятные Вам грустные хлопоты, выкраиваю всё-таки ежедневно время для того, чтобы черпать из Ваших книг наставления и удовольствие». Вот опять-таки вопрос, как лучше: «из Ваших книг» или же «из Ваших сочинений»? Подчеркнём, до беловика пускай так остаётся.