Начало бесконечности. Объяснения, которые меняют мир

Дойч Дэвид

Одно из влиятельных сегодня философских течений проходит под различными названиями, такими как постмодернизм, деконструктивизм и структурализм, в зависимости от несущественных здесь исторических деталей. В его рамках утверждается, что из-за того, что все идеи, включая научные теории, носят гипотетический характер и их невозможно обосновать, они по сути своей произвольны: это не больше чем рассказы, называемые в данном контексте нарративами. Смешивая крайний культурный релятивизм с другими формами антиреализма, это направление рассматривает объективную истинность и ложность, а также реальность и знание о ней, как всего лишь привычные словесные конструкции, обозначающие идею, одобряемую определенной группой людей, например элитой, или разделяющими единое мнение людьми, или модой, или другим произвольным авторитетом. Наука и Просвещение рассматриваются всего лишь как одна такая мода, а заявляемое наукой объективное знание – как проявление чрезмерной самонадеянности, свойственной соответствующей культуре.

По-видимому, все это с неизбежностью относится и к самому постмодернизму:

это нарратив, который противится рациональной критике или усовершенствованию, и именно поэтому он отвергает всю критику как «всего лишь» нарратив. Чтобы создать удачную постмодернистскую теорию, нужно действительно просто удовлетворить критериям постмодернистского сообщества, которое в ходе своего развития стало сложным, привилегированным и основанным на авторитетах. Ничто из сказанного не является верным для рациональных способов мышления: создание разумного объяснения – дело сложное, но не в силу чего-то решения, а потому что есть объективная реальность, которая не отвечает ничьим, включая авторитетов, априорным ожиданиям. Создатели неразумных объяснений, например мифов, всего лишь занимаются сочинительством. Но метод поиска разумных объяснений связывает нас с реальностью, и не только в науке, но и в состоятельной философии, поэтому он и работает и поэтому является антитезой выдумыванию историй для удовлетворения надуманных критериев.

Хотя с конца XX века наметилось улучшение, есть одно наследие эмпиризма, которое продолжает вносить замешательство и уже открыло двери огромному числу несостоятельных философских направлений, – это идея о том, что научную теорию можно разбить на обладающие предсказательной силой эмпирические правила, с одной стороны, и утверждения о реальности (иногда называемые «интерпретация») – с другой. Это не имеет смысла, потому что, как и с фокусами, без объяснения невозможно распознать обстоятельства, при которых предполагается применять эмпирическое правило. И в особенности это не имеет смысла в фундаментальной физике, потому что предсказанный исход наблюдения и сам является ненаблюдаемым физическим процессом.

Многим научным дисциплинам, включая большинство направлений физики, до сих пор удавалось избежать такого расщепления, хотя теория относительности, как я уже говорил, вполне могла и не спастись от этого. Таким образом, скажем, в палеонтологии мы не называем существование динозавров миллионы лет назад «интерпретацией нашей наилучшей теории о происхождении окаменелостей»: мы заявляем, что это – объяснение их существования. И в любом случае теория эволюции изучает главным образом не ископаемые останки или даже динозавров, а их гены, от которых не остается даже окаменелостей. Мы утверждаем, что динозавры на самом деле существовали и что у них были гены, химическая природа которых нам известна, хотя и существует бесконечное множество возможных конкурирующих «интерпретаций» тех же самых данных, которые позволяют сделать все те же предсказания, но при этом заявляют, что ни динозавров, ни их генов никогда не было.

Одна из них – «интерпретация», заключающаяся в том, что динозавры – это только способ выражения определенных ощущений, которые появляются у палеонтологов, когда они вглядываются в окаменелости. Эти ощущения реальны, но самих динозавров не было. Или если и были, то мы о них никогда ничего не узнаем. Последнее – один из множества тупиков, в которые легко попасть через теорию о том, что знания строятся на обоснованных истинных убеждениях, хотя в действительности вот они мы и мы о них знаем. Далее, есть «интерпретация», состоящая в том, что сами ископаемые появляются лишь в том случае, когда они извлекаются из породы способом, выбранным палеонтологом, и изучаются методом, который можно донести до других палеонтологов. В этом случае ископаемые, безусловно, оказываются не старше человеческого вида. И они свидетельствуют не о динозаврах, а только об актах наблюдения. А еще можно сказать, что динозавры реальны, но не как животные, а только как набор соотношений между восприятиями окаменелостей разными людьми. Отсюда можно сделать вывод об отсутствии четкого различия между динозаврами и палеонтологами и что «классическим языком», применять который мы вынуждены, непередаваемую связь между ними выразить невозможно. Ни одна из этих «интерпретаций» неотличима эмпирически от рационального объяснения ископаемых останков. Но они исключаются как неразумные объяснения: все они – универсальное средство отрицания чего угодно. С их помощью можно даже показать, что неверно уравнение Шредингера.

Поскольку предсказание без объяснений в действительности невозможно, методология исключения объяснения из науки – это просто способ оградить чьи-то объяснения от критики. Приведу пример из далекой области – из психологии.

Я уже упоминал бихевиоризм, который является инструментализмом применительно к психологии. На протяжении нескольких десятилетий эта интерпретация была доминирующей в данной области, и хотя сейчас от нее массово отказываются, исследования в психологии продолжают умалять достоинства объяснения в пользу эмпирических правил типа «стимул – отклик». Так, например, состоятельной научной практикой считается проведение бихевиористских экспериментов для измерения степени, в которой психологическое состояние человека, как, скажем, одиночество или счастье, закодировано (подобно цвету глаз) или не закодировано (подобно дате рождения) в генах. С объяснительной точки зрения

таким исследованиям присущи некоторые фундаментальные проблемы. Во-первых, как определить, сопоставимы ли оценки, которые разные люди дают своему психологическому состоянию? Иными словами, некоторая доля людей, утверждающих, что у них уровень счастья 8, могут вовсе не быть счастливы, просто они настолько пессимистичны, что неспособны себе представить, что может быть гораздо лучше. А некоторые из тех, кто утверждает, что у них лишь уровень 3, на самом деле могут быть счастливее большинства других, просто они считают, что счастливее других могут стать только те, кто научится определенным образом петь. Во-вторых, если бы мы выяснили, что люди с определенным геном склонны оценивать степень своего счастья выше, чем люди без него, то как узнать, закодировано ли в этом гене собственно счастье? Возможно, в нем закодировано меньшее отвращение к измерению счастья. Возможно, этот ген вообще никак не влияет на мозг, а только на то, как выглядит человек, и, возможно, люди, которые выглядят лучше, в среднем больше довольны жизнью, потому что другие к ним лучше относятся. Объяснений может быть бесконечно много. Но цель этого исследования – не в их поиске.

Ничего бы не изменилось, если бы экспериментаторы попытались исключить субъективную самооценку и вместо этого наблюдали бы поведение, отражающее, насколько счастлив или несчастлив человек (например, выражение его лица или как часто он насвистывает веселую мелодию). Чтобы понять, как это все связано со счастьем, все равно нужно будет сравнивать субъективные интерпретации, которые никак нельзя подвести под общий стандарт, и к тому же появится дополнительный уровень интерпретации: некоторые люди считают, что если вести себя так, будто ты счастлив, то можно побороть обратное состояние, и для этих людей такое поведение может быть признаком несчастья.

Поэтому ни одно исследование поведения не позволяет определить, является ли счастье врожденным. Наука просто не может разрешить этот вопрос без объяснительных теорий о том, на какие объективные признаки ссылаются люди, говоря о своем счастье, а также о том, какая физическая цепочка событий связывает гены с этими признаками.

Так как же наука, не опирающаяся на объяснения, подходит к этому вопросу? Прежде всего нужно объяснить, что счастье не измеряется непосредственно, а измеряется только его заместитель, такой как поведение, заключающееся в проставлении галочек на шкале, называемой «счастье». Цепочки заместителей используются во всех научных системах мер. Но, как я объяснял в главах 2 и 3, каждое звено в цепи – дополнительный источник ошибок, и чтобы не обмануть самих себя, нам нужно критиковать теорию каждого звена, а это невозможно без объяснительной теории, связывающей заместители с интересующими нас величинами. Поэтому-то в настоящей науке утверждать, что величина измерена, можно только когда есть объяснительная теория, говорящая, как и почему измерительная процедура дает значение величины и с какой точностью.

Есть обстоятельства, при которых существует разумное объяснение, связывающее измеримый заместитель, например расставление галочек, с интересующей величиной, и в таких случаях в исследовании не будет ничего ненаучного. Например, в ходе опроса политического мнения респондентов могут спрашивать, «довольны» ли они тем, что конкретный политик будет переизбираться, и руководствоваться при этом теорией, что так можно будет узнать, в каком квадратике они поставят галочку на выборах. Затем эта теория проверяется во время выборов. Аналогов такому тесту для счастья нет: для его измерения нет независимого способа. Другим примером добросовестной науки будет клиническое исследование, в ходе которого должен быть протестирован препарат, призванный облегчить состояния, когда человек несчастлив (отдельные опознаваемые их типы). В этом случае цель исследования опять же – определить, приведет ли препарат к поведению, при котором человек будет говорить, что стал счастливее (причем без неблагоприятных побочных эффектов). Но если препарат и пройдет тестирование, вопрос о том, действительно ли благодаря ему пациенты становятся счастливее или они просто переориентируются на более низкие стандарты или что-то вроде того, науке будет недоступен до тех пор, пока не появится проверяемая объяснительная теория того, что такое счастье.

В науке, лишенной объяснений, можно признать, что реальное счастье и его измеряемый заместитель необязательно эквивалентны. Но тем не менее заместитель называют «счастьем», и работа продолжается. Отбирается большое число людей якобы случайным образом (хотя на практике мы обычно ограничены маленькой группой людей, как, например, студентами университета в конкретной стране, которым нужно подзаработать), затем исключаются те, у которых есть выявляемые внешние причины счастья или его отсутствия (вроде выигрыша в лотерею или тяжелой утраты). Таким образом, объектами исследования являются «типичные люди», хотя на самом деле без объяснительной теории нельзя сказать, является ли эта выборка статистически репрезентативной. Затем «наследуемость» черты определяется как степень ее статистической корреляции с тем, насколько генетически родственны люди. И снова это необъяснительное определение: согласно ему когда-то в Америке принадлежность к классу рабов очень даже «передавалось по наследству» от поколения к поколению. В более общем смысле признается, что статистические корреляции еще не говорят о том, что из чего проистекает. Но при этом добавляется индуктивистское уклончивое утверждение, что «они все-таки могут наталкивать на определенные мысли».