Начало жизни
Шрифт:
Маша стояла в стороне и смотрела. Славкин отец встряхивал головой, откидывая назад русый чуб, бросал в сторону шуточки и присловья, а ноги его продолжали свою работу. Не видно было, что он устает, только белая в голубую полоску ситцевая рубашка становилась ярче от проступавшего пота. Рукава были закатаны. На левой руке на кожаном ремешке сверкали часы.
— У вас часы! — сказала как-то Маша. В ее голосе звучало удивление и даже сомнение. Она знала, что часы вещь дорогая, они не у всех есть. У папы были часы, но ведь папа учил студентов в университете.
— Эх, интеллигенция!
Снова «интеллигенция»… Больше откладывать нельзя, надо спросить у папы. Выбрав минуту, Маша вечером обратилась к отцу:
— Что такое «интеллигенция»?
— Почему ты спрашиваешь, доченька? Тебе это трудно понять.
— Все говорят это слово. Расскажи, что это.
— Ты еще маленькая. Интеллигенция — это образованные люди.
— А сумасшедшая барыня кто?
Отец рассмеялся:
— Она не интеллигенция. Она бывшая буржуйка, как теперь говорят. Невежда. Вот твои отец и мать — это интеллигенция.
Объяснение было ясным, но оно не помогало понять всех тех оттенков, с которыми это слово произносили хозяин, Славкин отец и другие, не похожие друг на друга люди.
Папа был интеллигенция, но он плел на продажу корзины, ловил и продавал рыбу и раков. В день получки папа вынимал из портфеля большие листы денег — керенок. На каждом листе было напечатано штук двадцать одинаковых маленьких денежек по двадцать или сорок рублей. Полный портфель денег! Но эти листы никто не разрезал. Иногда Маше перепадал целый такой лист — на ириски.
Глава шестая
«Боров» оказался прав: власть снова перешла к врагам Советов. Снова меняли флаги, а хороших людей расстреливали на Холодной горе. И даже ничего не знавшая Маша замечала, что с лица ее матери и отца не сходит выражение тревоги, настороженности, опасения.
В квартире, где жила Маша, взрослым всегда было тесно. Когда кто-нибудь приходил в гости, детей посылали погулять во дворе.
Сегодня после обеда к папе зашел его сослуживец по университету Леонард Антоныч. Но в открытые окна слышался стук дождя о железный подоконник, и Маша осталась дома.
Леонарда Антоныча Маша не любила, хотя он был очень добрый: всегда приносил ей и Ниночке по конфете в бумажках, называл их «деточки» и гладил по голове. Маша всегда увертывалась от его руки, а он снисходительно посмеивался, говоря: «ах ты, дичок!»
Наверно, Маша невзлюбила его потому, что и мама тоже его недолюбливала. При нем она никогда не разговаривала подолгу. Подаст чай и скажет: «ну, у меня тетрадки!». Сядет с краю за папин письменный стол и читает свои тетрадки, а на гостя не смотрит.
Конечно, Маша не могла понять, о чем беседует Леонард Антоныч с папой. Видно было, что пришел он в отличном настроении, полный надежд, пришел и старался передать свое настроение папе. А папа отшучивался, не соглашался в
— Петлюра просто бандит, улучшенный тип бандита, — торопливо говорил гость. — И притом — немецкий наймит, это же все знают. А генерал Деникин — истинно русский человек, идейный, а полководец, полководец какой! Он эти безобразия живо прекратил: украинские книги — вон, портрет Шевченко из городской управы — вон, пусть имеют в виду: здесь Россия, а не провинция немецкая.
— Русский… А мундиры на офицерах английские, а винтовки американские, — лениво, словно нехотя, возражал отец.
— Ну и что ж? Все средства хороши. Во имя высокого идеала…
— Идеал… Людей надо бы сбивать воедино, а их разрознили: русские, украинцы… Я русский и люблю свое, но мне ясно одно: национальная принадлежность еще не гарантия, что человек хороший.
Леонард Антоныч, гладко выбритый, с мягкими широкими щеками, с маленьким черным галстуком «бабочка», то и дело разводил руками, увещевал папу, говорил быстро-быстро, словно машинка, какими-то коротенькими словами, которые он нанизывал, как бублики на веревочку:
— Вот, вот, видите сами! Все врозь, разброд, анархия! А у него идея: единая, единая Россия. Крепкая власть, анархистов изгнать, стереть! Выдумали украинский язык — не было такого, не знаю! Испорченный русский.
Он трещал и трещал, а папа терпеливо слушал. Ниночку уже уложили. Маша пошла в кухню умываться перед сном, и только тогда Леонард Антоныч ушел.
— Зачем ты тратишь на него время! — возмутилась мама. — Что у тебя с ним общего?
— Ты, Анюта, диктатор. А я демократ: пусть говорит, надо все мнения знать… В спорах рождается истина.
— Это — грязный человек, я не хочу его больше видеть. Он скоро начнет тебе описывать красоты добровольческой армии.
— Но это не заставит меня вступить в нее. Мне монархические идеалы чужды, я мужик по рождению. Они — мои противники, если хочешь. И потом не забывай: армия их — добровольческая. По доброй воле. Так чего же ты боишься?
Она не знала, чего боится. Но боялась. В городе ходили слухи о том, что деникинцы, не набрав достаточно добровольцев, насильно мобилизуют молодых мужчин. Никулочкин давно уже исчез из дому и жена на вопрос хозяина — где он? — отвечала: «А я знаю, где его чёрт носит?». Скрывался еще один сосед, опасаясь мобилизации.
Все это понимали, а вот Борис Петрович уперся на своем: нельзя быть необъективным, нельзя так чернить противника и верить слухам. Сказано — добровольческая, значит, так и есть. Он даже прямо говорил: «это красные приучают всех видеть в своих противниках негодяев и подлецов. Вот Петр Первый не такой был: шведов разбил и тут же пригласил их выпить вместе…»
Лили дожди. В воскресенье папа ездил на рыбалку. Вернулся домой совсем мокрый: на веревочке болтались продетые за жабры три окуня, щуренок и два подлещика. Папа кашлял. Он покорно улегся в постель, выпил чаю с малиной и заснул.