Начиналась жизнь
Шрифт:
На третьем километре меня нагнал начальник нашей санчасти, военный врач третьего ранга Михель Беккер, винницкий еврей, русоволосый подвижной человек в очках и с веснушками на маленьком носу. Лишь несколько недель тому назад он прибыл к нам с фронта, где был тяжело контужен.
— Ну, писатель, живы еще? — весело спросил доктор, поравнявшись со мной.
— Вашими молитвами, и впредь не хуже бы, — ответил я ему.
— То-то же! — крикнул он, чтобы перекрыть вой ветра. — Были бы вы со мной в Тихвине, тогда бы вы знали, почем фунт лиха. А сегодня у нас всего лишь репетиция,
Доктор был прав. Это были лишь тактические учения отряда, к тому же в глубоком тылу. И хотя мы теперь, в жестокую вьюгу, шагали с той же выкладкой, как шагают на фронте: с винтовкой на плече, с ранцем, с противогазом и лопатой, да и сопровождало нас положенное количество пушек, полевая кухня и санчасть, все же вражеские самолеты не летали над нами. Однако для того, чтобы остановиться посреди марша, под вой пурги, буквально валившей с ног, выслушивать фронтовые воспоминания доктора, нужно было быть особым охотником. Долго разговаривать в пути нельзя, но чтобы как-нибудь побороть метель, во всяком случае — забыть о ней, или, на худой конец, внушить себе, что ты ее не чувствуешь, необходимо перекинуться изредка словом.
Ясно, что никакого законченного рассказа у доктора не получилось. Некоторые фразы относило ветром, другие утонули в глубоком снегу, и лишь отдельные слова доносились ко мне на ветру:
— Тихвин…
— В Тихвине…
— Под Тихвином…
Когда мы вошли в село, было уже темно. Меня устроили на ночлег вместе с доктором у белорусской крестьянки, которая эвакуировалась сюда из-под Орши. Четыре белокурые головки удивленно глядели на нас с печи.
— Добрый вечер вам, тетушка, — снял доктор шапку и стал сдирать с бровей налипшие льдинки. — Можно у вас переночевать?
— Что спрашивать, с великим удовольствием! — хозяйка, невысокая, изможденная крестьянка, принялась вытирать фартуком скамьи.
— Ну и прекрасно! — ответил Беккер и, тут же положив на стол свой ранец с медикаментами, начал вынимать оттуда и расставлять на столе пузырьки с микстурами, порошки, бинты, вату, и в крестьянской избе разнесся запах аптеки.
Хозяйка зажгла огарок, который, подмигивая нам капризным огоньком, как бы говорил: «А я все равно буду светить…» Затопила печурку, стоявшую посреди избы, и пламя из открытой дверцы гораздо ярче освещало комнату, чем огарок.
Поев на солдатский манер из котелка, который принес нам санинструктор, я расстелил на полу свою шинель неподалеку от печурки.
— Спать? Так рано? — заметил Беккер. — А ну, идите-ка сюда, молодой человек! Вы как будто писатель, как же вы можете спать в такую метель… Такая замечательная метель бывает раз в десять лет…
Я понял, чем это пахнет. Он собирался теперь «отомстить» мне и поделиться со мной своими фронтовыми воспоминаниями. Набравшись терпения, я уселся на скамью у окна.
— Ну, доктор, а теперь расскажите мне что-нибудь из своей фронтовой жизни, — сам предложил я, — я готов слушать вас хоть ночь напролет.
Беккер подсел ко мне и подмигнул своими маленькими глазками, в которых сверкал голубой огонек.
— Долго, собственно, я не стану вам рассказывать, — сказал он, — я передам вам лишь
Вдруг кто-то постучал в окно. Разглядеть, кто стучит, было невозможно — стекла сильно запорошило снегом. Возможно, что это были проказы ветра. Но несколько секунд спустя послышался стук в дверь.
— Кто там? — крикнули мы в один голос.
— Простите, тут остановился доктор из Н-ской части? — раздался голос.
— Тут, тут, входите! — крикнул Беккер.
В избу, прихрамывая на правую ногу, вошел высокий человек, снял с головы заснеженную шапку и в нерешительности остановился на пороге, раздумывая, кто из нас двоих врач.
Беккер проворно вскочил и подошел к гостю.
— Я — врач, — сказал он.
— Простите, что я пришел так поздно, вы, верно, уже спали? — гость старался оправдаться. — Но наш госпиталь находится в восьми километрах отсюда, а рана у меня так разболелась, что просто нет терпения…
— Снимите валенок! — сказал Беккер тоном приказа.
Гость повиновался.
Беккер подправил огарок, что все еще продолжал играть с нами в дразнилки, вытер руки спиртом и, по обыкновению своему, хладнокровно обследовал рану.
— Н-да!.. — неопределенно проговорил он, осторожно смазывая рану йодом.
Желая скрыть, насколько сильно мучит его боль, гость отвернул от нас лицо; к тому же огарок продолжал меркнуть, так что мы вообще не успели как следует рассмотреть пациента. Теперь он уже все время сидел к нам спиной.
— Вы — местный? — завел с ним беседу доктор, чтобы заставить его хоть немного забыть про боль.
— Эвакуированный, — ответил гость, — из-под Жлобина я, из Белоруссии.
— А как звать вас, товарищ?
— Глебко, Василь Глебко.
— А где же вас так тяжело ранило, товарищ Глебко?
— У деревни Киричи, за Тихвином.
— За Тихвином? — переспросил Беккер и вдруг заволновался. Маленькие глазки под очками забегали, точно чего-то искали. Слово «Тихвин» вызвало у Беккера воспоминания об еще не умолкшей артиллерийской канонаде. — Тихвин, говорите? — еще раз переспросил он. — Ну, ну! Что же дальше?
Гость все еще сидел, отвернув от нас лицо.
— Когда меня, раненого, принесли в санчасть полка…
— Какого полка, не помните? — нетерпеливо перебил его Беккер.
— Почему не помню? — стал Глебко несколько разговорчивее. — Конечно, помню. Я служил в саперной роте. Мы шли минировать подступы к передовой, и пуля угодила мне в правую ногу. Я потерял сознание. Открыв глаза, увидел, что лежу на столе в крестьянской хате, а около меня стоит русоволосый доктор в очках. Помню даже, как он сказал мне: «Можете считать, товарищ, что вы нашли свою правую ногу». — «Что значит, нашел? — спросил я его. — Разве я ее потерял?..» После этого меня положили в машину, и так как в то время была сильная вьюга и ветер выл, точно как сегодня, а шинель моя была вся в крови и разодрана, доктор снял с себя собственный тулуп и укутал меня, как ребенка. И еще помню, что он вынул из своего ранца краюху белого хлеба и дал мне…