Национализм
Шрифт:
Много копий было сломано по вопросу о различии между «нацией» и «национальностью». Сталин среди прочих подходил к нему так, словно речь шла об объективных вещах. Он отстаивал идею о том, что национальные права нужно предоставлять только в том случае, если народ имел общий характер, язык, территорию, экономическую жизнь и психический склад (Сталин 1936). Полноценные нации обладали всеми этими чертами, и нация, таким образом, составляла целостность. Простые национальности разделяли только некоторые из этих черт. Другой марксист, австриец Отто Бауэр, придавал особое значение понятию «общности судьбы». «Нация это вся совокупность людей, связанных в общность характера на почве общности судьбы… Вся совокупность — это отличает нацию от более тесных групповых общностей внутри нации, никогда не образующих самостоятельных естественных и культурных общностей, а находящихся, напротив, в тесном общении со всей нацией и разделяющих поэтому ее судьбы» (Бауэр 2002: 88–89). Но акцент на совокупности ясно дает понять, что отличие нации
Вопрос об этом различии возникал в контексте различных империй. И, несмотря на признание имперского правления, некоторые народы — нации — считались цельными сообществами. Так, в Австро-Венгерской империи и австрийцы, и венгры считались нациями, хотя ни Австрия, ни Венгрия не были самостоятельными государствами в собственном смысле слова. При этом они имели право обращаться напрямую, как целостности, к императору. Но цыгане и евреи были только национальностями, группами, обладавшими этнической идентичностью, но не имевшими права притязать даже на зависимое государство. Согласно националистической идеологии, разделявшейся элитами, они не имели права выдвигать сопоставимых коллективных требований. Словенцы, поляки, словаки, чехи и т. п. занимали промежуточное положение.
Точно так же в бывшем Советском Союзе множество «наций» лежало в основе различных автономных республик, например, украинцы или армяне. Другие группы, вроде чеченцев, татар и евреев, признавались просто «национальностями». Это означало, что они могли учитываться в переписях и обладать особым политическим статусом или правом на особое отношение, но они были лишены даже номинально автономного политического пространства. Они считались меньшинствами, проживавшими на землях реальных наций, или промежуточными группами, зависимыми от окружающих.
Различие между нацией и национальностью не слишком удобно для социальной науки, но оно было весьма привлекательным для идеологов, которые занимались нациестроительством и рассмотрением притязаний на самоопределение, выдвигавшихся различными народами в бывших империях. Так, например, бывшая эфиопская империя была крайне разнородной в культурном и этническом отношении. Доминирующая этническая группа амхара (мало чем отличавшаяся от русских в царской империи и пришедшем ей на смену Советском Союзе) проводила политику навязывания особенностей своей культуры другим народам в рамках своей империи. Защита и распространение эфиопской национальной идентичности при помощи амхаризации была старой политикой, насильственно проводимой с конца XIX века. Положение изменилось при правлении императора Хайле Селассие, хотя, называя себя императором, он думал не только о привлекательности старых традиционных титулов, но и об этническом многообразии в своей стране и квазифеодальной системе полунезависимых областей и иерархий знати. При коммунистическом правлении, которое пришло на смену императору, идея о том, что Эфиопия на самом деле была единой нацией, хотя и этнически многообразной, высказывалась с еще большим рвением, а к несогласным применялись еще более жесткие санкции. Правительство боролось с теми, кто требовал автономии для наций, которые оно считало простыми национальностями внутри страны. Эритрейцы требовали независимости на том основании, что они являются подлинной нацией, и долгое время вели гражданскую войну, доказывая обоснованность своих требований. Оромо, напротив, по-прежнему подчинялись властям Аддис-Абебы, хотя конституция Эфиопии 1993 года предоставляла значительную автономию «Оромии» с новыми границами. Некоторые идеологи теоретически объясняли это тем, что оромо были просто «национальностью», тогда как Эфиопия и Эритрея — реальными нациями.
На самом деле нет ничего парадоксального в утверждении, что эритрейская нация была создана во многом в ходе самой борьбы за ее независимость [76] . Но проблема была не только в военном успехе. За время своей тридцатилетней борьбы Эритрея стала более социально сплоченной (например, когда представители разных религий и этнических групп сражались бок о бок и выстраивали межличностные отношения), развила более сильную коллективную идентичность, которая глубоко проникла в индивидуальное сознание эритрейцев, и гораздо шире распространила четкую концепцию эритрейскости, основанную на риторике национализма. Вполне возможно, что народ оромо все же докажет существование своей нации и создаст ее в своей собственной борьбе. Как отмечал Карл Дойч (Deutsch 1966: 105), «нации становятся нациями, когда они обретают силу для того, чтобы подкрепить свои устремления».
76
Фанон (Fanon 1965) утверждал, что именно через такую кровавую борьбу и должны были быть созданы постколониальные нации, потому что только общее кровопролитие способно было создать необходимое единство.
Антиколониальные и антиимперские национализмы зависят от внутренних организационных способностей возможных независимых наций. Их нельзя считать просто попытками защитить или восстановить традиционное устройство, даже если они открыто заявляют об этом как о своей идеологической цели, поскольку они стремятся к новой, национальной форме мобилизации как более или менее необходимой и сопутствующей антиимперской борьбе. Такие антиколониальные движения также часто восставали против своих элит, вступавших в сговор с имперскими державами, как это имело место в движении 30 марта в Корее и движении 4
И в Корее, и в Китае националистический дискурс оставался во многом сосредоточенным на государстве, хотя движения выступали против традиционных элит и имперских держав. И в обоих случаях предпринимались крайне нерешительные шаги по национальной интеграции вне государственной сферы. В Индии эти усилия были намного более значительными. Индийские националисты в идеологии и на практике отстаивали определение нации в социально-относительных и культурных терминах в противопоставление политическим, которые были монополизированы колониальным государством (Chatterjee 1994). Во всех трех случаях степень материальной (социальные отношения, экономика, инфраструктура) и культурной национальной интеграции оказалась недостаточной для того, чтобы сохранить целостность нации после ухода имперских держав и/или краха продажных внутренних режимов. Разделение Индии и Пакистана (а также более позднее обретение независимости Бангладеш и коммуналисткий сепаратизм в Индии), разделение двух Корей и эпоха военных диктаторов в Китае свидетельствовали об ограниченности национальной интеграции, которая могла быть достигнута при противостоянии подавляющей государственной власти. В каждом случае одним из ключевых вызовов государствам после обретения независимости было возобновление борьбы за национальную интеграцию, все больше приравнивавшей нацию к государству.
Если основным источником национализма служит повышение степени национальной интеграции, то также верно, что сепаратистские национализмы часто возникают вследствие провала проектов более широкой национальной интеграции. Показательными примерами служат некоторые восточноевропейские страны и бывший Советский Союз (Chirot 1991). Постколониальные государства особенно уязвимы к вызовам со стороны зависимых национальных групп, так как они могут использовать ту же самую риторику, которую использовали антиколониалисты в борьбе за независимость. Именно поэтому дискурс национализма включает и раскольнические или сецессионистские движения, и объединительные или паннационалистические движения (Snyder 1982, 1984; Alter 1989; Smith 1991). Хорватский или украинский национализм и панславистский национализм проистекают из одной и той же дискурсивной формации. Ни сецессионистские национализмы от Индии до Эфиопии, ни попытки воссоединения разделенных наций от Германии до Йемена или Кореи не могут притязать на явное первенство. Попытки создания более сплоченного национального государства часто вызывают противоположные усилия со стороны зависимых групп или соседей. Формирование более широкого единства сопровождается переустройством национальных идентичностей, которые создают новые линии напряженности при преодолении сложившихся. Программы объединения Европы предполагают новые истории, которые подчеркивают общность европейского опыта и идентичности, отличие Европы от остального мира, нежели отличие Франции от Англии и Нидерландов. В то же самое время в Европейском Сообществе нет недостатка в периферийных националистических движениях и требованиях региональной автономии (Tiryakian and Rogowski 1985; Delanty 1995; Kupchan 1995; Brubaker 1996; Guibernau 1996).
Дискурс национализма может в равной степени использоваться для объединения или разделения. Основное внимание уделяется в нем вопросу соответствия государства предположительно ранее существовавшей нации; масштаб национальной единицы не определяется формой националистического дискурса. Его содержание определяется в значительной степени отношениями национальной интеграции, культурной традицией и противопоставлением другим государствам в мировой системе. Было бы ошибкой отдавать предпочтение какой-то одной составляющей, исключая другие.
6. Империализм, колониализм и мировая система национальных государств
Имперское правление уж точно не было попыткой создания единства между нацией и государством [77] . В Австро-Венгерской империи конца XIX века, например, несмотря на поддержку этой идеи некоторыми их советниками, Габсбурги не пытались объединить свои владения в современное национальное государство. То есть они не стали относиться к своим подданным как к более или менее взаимозаменяемым членам государства, навязывать языковое единообразие, создавать инфраструктуру, облегчающую коммуникацию и торговлю по всей империи, заменять нарративы завоевания нарративами примордиальной этнической общности или обосновывать притязания на легитимность интересами или волей «народа». Имперское правление, как они его понимали, оставляло местные и этнические группы почти нетронутыми. Когда такие империи приходили в упадок, эти местные группы никуда не исчезали и иногда получали или восстанавливали значительную автономию. Но только в современную эпоху риторика национализма стала использоваться для превращения этих местных и этнических групп в нации.
77
Несмотря на определенно имперский масштаб своих владений, «императоры» Китая — в той степени, в какой они были заинтересованы в создании единства между нацией и государством, — неверно описывались при помощи этого западного термина; у них было больше сходств с абсолютистскими монархами вроде Луи XIV, чем с императором Священной Римской империи или его римскими предшественниками.