Национализм
Шрифт:
На территориях клонящейся к упадку Австро-Венгерской империи националистический дискурс широко применялся в борьбе против старого имперского государства. В нем нашли свое отражение и ранние культурные различия, и — что, возможно, более важно — способ, которым сами Габсбурги делили свои владения на административно-территориальные единицы [78] . Но национализм в смысле идентичности или движения не возникал самопроизвольно из каких-либо предпосылок: он формировался активным вмешательством культурных производителей и политических лидеров. В случае с Австро-Венгрией было бы ошибкой описывать такие складывающиеся националистические элиты в качестве «традиционных лидеров». Напротив, националисты зачастую были представителями подчиненных этнических или региональных групп, получившими образование в имперской столице, служившими в имперской бюрократии или как-то иначе связанными с имперской системой. Это позволило им более широко взглянуть на положение своей «родины» или «народов» и получить доступ к международному дискурсу национализма. Зачастую пренебрежительное отношение к ним или ограничение их карьеры в имперском аппарате давало стимул сосредоточить больше внимания на националистических проектах. Хотя такие лидеры, подобно многим из нас, обычно были движимы своекорыстными интересами, эти интересы были не только политическими. Большую работу по созданию национальной идентичности проделали также художники, музыканты, писатели и интеллектуалы. Они стремились не столько к политической власти, сколько к культурному признанию — и культурному полю,
78
Mann (1993); обобщая, Манн замечает: «…мы не можем предсказать, какие нации успешно появятся на основе простой „этничности“. Присутствие или отсутствие региональной администрации служит намного лучшим прогнозирующим параметром» (Mann 1995: 49–50).
Андерсон считал одним из основных источников всего дискурса национализма фрустрацию и солидарность более раннего поколения колониальных элит (Андерсон 2001: Гл. 4). Испанская колонизация Латинской Америки создала особую карьерную модель, которая привела к ранним националистическим выступлениям против существовавших властей. Испанская Америка была разделена на множество административно-территориальных единиц. Высшие чиновники обычно присылались из Испании (и стремились вернуться, чтобы занять более высокий пост у себя в стране). Но ниже существовал целый корпус креольских чиновников. Они были испанцами по происхождению, языку и главным образом культуре. Но они родились здесь. Они не могли «вернуться» в Испанию. Их карьеры упирались в «потолок», выше которого они не могли подняться; это напоминало им об отличии, хотя и не слишком значительном в культурном отношении, от «настоящих» испанцев, стоявших над ними. И, что еще более важно, их карьерные возможности были ограничены в горизонтальном отношении. Хотя некоторые выходцы из Испании могли перемещаться из одной колонии в другую, креолы могли занимать посты только в той колонии, где они родились, скажем в Мексике или Чили. Это способствовало идентификации с этой административно-территориальной единицей как своеобразной родиной. Поэтому в отличие от землевладельцев — феодальных или иных, которые, как правило, оставались на одном месте, привязанные к своей местности и своей земле, эти креольские колониальные чиновники перемещались с места на место внутри колонии. Наиболее выдающиеся из них заканчивали свою карьеру в столице, независимо от места своего рождения, и обычно были знакомы со страной лучше представителей других элитарных групп. Будучи образованной элитой, эти чиновники также могли участвовать в печатном общении, которое в конечном итоге стало культурной основой для национального объединения.
Все это привело к тому, что первые националистические революции в мире были возглавлены представителями привилегированных элит, говорившими на одном языке и имевшими одну религию с теми, чьему правлению они бросали вызов. С точки зрения Андерсона, не в имперской метрополии, а в колониях люди впервые стали считать себя представителями особых национальностей, а не просто подданными монархов, носителями языков и т. д. Но, однажды начав свое развитие, идея нации, которая вошла в космополитический дискурс, в конечном итоге заполонила европейскую мысль и радикальную политику XVIII–XIX веков и антиколониальный национализм во всем мире.
В то же время испанский случай креольской элиты был несколько нетипичным, так как национализм обычно возникал среди элит, которые оставались привилегированными при колониальном правлении, но сталкивались с невозможностью осуществления своих замыслов. В большинстве стран мира новые элиты состояли из местных жителей, получивших образование в колониях или даже метрополиях (Markakis 1987; Brass 1991; Davidson 1992). Отношения у этих новых элит с уже сложившимися не всегда были ровными. Они были одними, когда, к примеру, в XIX веке харизматичный традиционалист Махди возглавил крупное восстание в Британском Судане. Но в XX веке его потомок Садык эль-Махди, будущий исламистский премьер-министр, получил образование в Оксфорде. Его семья и многие представители среднего класса имели колониальное образование и выказывали антиколониальные настроения. Колониализм пренебрежительно относился к традиционным наследственным элитам, даже если за ними сохранялось множество привилегий, и препятствовал вертикальной мобильности, возможной на основе образования, полученного в метрополии или близкого к нему, и других подобных меритократических механизмов отбора. И эти элиты среди колониального населения зачастую признавали обращение к идее нации наиболее подходящей для себя стратегией. Это означало отождествление себя со своими соотечественниками, принадлежавшими ко всем классам, несмотря на гордость своим традиционным статусом и новым образованием. В частном порядке они могли презирать своих простых соотечественников, но при этом они открыто объявляли крестьян и остальных представителями одной нации, угнетаемой имперской державой и достойной самоопределения. Залогом успеха этой стратегии было создание элитой тесных связей с крестьянами и другими представителями неэлиты и искреннего чувства солидарности с ними. Обращение Садыка ко все более «фундаменталистскому» исламу было продиктовано его стремлением к созданию таких связей.
Этим элитам не нужно было изобретать дискурс национализма с нуля. Как утверждал Андерсон, он носил «модульный» характер и мог переноситься из одной среды в другую. На самом деле, возможно, правильнее будет сказать, что дискурс национализма был доступен как международный дискурс, и новые группы людей могли принимать его, участвовать в нем и даже видоизменять его. Так, когда традиционные элиты, отодвинутые на второй план колониальными властями, использовали дискурс национализма, чтобы выразить свое неприятие колониального правления, они новаторским образом сочетали местные традиции и международную риторику, преобразуя и местные, и международные идеи. Например, под влиянием риторики национализма местные элиты в Индии, Китае, Гане и Индонезии усвоили идею о том, что легитимность должна основываться на воле тех, кем правят. Это обозначило сдвиг (в различной степени) в местных дисурсах легитимности. В то же самое время в каждой среде антиколониальные элиты строили национализм по-своему, опираясь на общий международный дискурс. Они вносили в него нечто новое, они использовали различные местные особенности, и они боролись друг с другом за понимание того, каким должно было быть сочетание местной традиции, международного дискурса и нововведений [79] .
79
Эритрея — сложный, но показательный случай. Эфиопская и исламская культуры веками боролись друг с другом на земле, занимаемой ныне Эритреей. Гористая местность страны ближе к христианским элитам Эфиопии, а низменности были преимущественно исламскими и включенными благодаря торговле в более широкий спектр международных влияний. С конца XIX века итальянское колониальное правление наделило страну территориальной определенностью и внутренней сплоченностью. Несмотря на некоторое сопротивление итальянцам, эритрейский национализм стал серьезным движением только после Второй мировой войны, когда Эфиопия провела успешную компанию по присвоению колонии поверженной Италии. Эфиопия претендовала на Эритрею, ссылаясь на исторические связи (преимущественно с горными областями), но на самом деле стремилась к власти в основном из-за эритрейских портов (находящихся в низине). Тогда эритрейские националисты состояли главным образом из мусульман и находились
Метафора «модульности» может ввести в заблуждение. Она предполагает, что элементы международного дискурса могут переноситься без серьезного изменения из одной культурной среды в другую. Это не позволяет увидеть более сложное взаимодействие между каждой местной культурой и международным дискурсом, а также противоречия внутри каждой такой культурной области [80] . В результате, оказывается забытым тот факт, что на развитие антиколониального национализма повлияли не только дискурс, идеология и традиция, но и властные отношения и социальная структура. Особые националистические идеологии развивались (и развиваются) в контексте борьбы и практической деятельности, и они вовсе не были абстрактными. Ошибочно считать, что каждое националистическое движение изобретало свой национализм заново, целиком из местных культурных и политических источников. Тем не менее при рассмотрении международного измерения националистического дискурса нам следует избегать представления о том, что поздние национализмы являются простыми производными более ранних и что они никак не укоренены в местных условиях и опыте (Chatterjee 1986). Международная доступность дискурсивной формы национализма не означает, что каждое последующее использование этой формы обязательно вторично — с пейоративными коннотациями этого слова — оно не более вторично, чем каждое последующее использование литературной формы романа.
80
Было бы ошибкой писать о «культуре» так, словно речь идет об отдельных и относительно замкнутых индивидуальных культурах, но я надеюсь, что читатель поймет, что я не имею в виду ничего подобного. О проблемах, связанных с понятием простого «переноса» в культурах или модульности дискурсивных формаций, см.: Calhoun (1995: Ch. 2).
Колониализм привел к появлению национализма, несмотря на свое противодействие этому. В большинстве случаев наличие и влияние колониального режима способствовало утверждению или развитию национальной идентичности в качестве противовеса или основы для сопротивления. Во многих случаях колониальная идеология также способствовала развитию национализма своими заявлениями о том, что колонизированные изначально враждебно относились друг к другу (если бы не мир, поддерживаемый колонизаторами) и были неспособны к самоорганизации. Национализм был зримым опровержением этого и в ряде случаев способствовал возникновению способности к самоорганизации в более крупном масштабе [81] .
81
Идея о том, что незападные народы третьего мира неспособны к самоуправлению посредством национальных государств, получила широкое распространение наряду с представлением о том, что эти «неразвитые» страны нуждались во внешней опеке в течение какого-то времени (Blaut 1987). Эта идея присутствовала не только в отрытых колониальных идеологиях, но и в теории модернизации и даже в какой-то степени в отношении русских к азиатским народам Советского Союза. Чаттерджи (Chatterjee 1986, 1994) рассматривает этот аспект колониальной идеологии и националистического ответа в контексте индийской истории. Тезис о разобщенности кажется более обоснованным в случае Индии и различных африканских колоний, чем, например, в случае Китая. Тем не менее, хотя западные империалисты в Китае даже столкнулись с местным имперским режимом, способным организовать управление в отдаленных провинциях, тема местной разобщенности и неспособности к самоорганизации все равно присутствовала. Этому способствовали разные крестьянские восстания XIX века, в том числе тайпинов, и внутренние конфликты между элитами в последние годы существования династии Цинь (в том числе между ханьскими китайцами и их маньчжурскими правителями). При республиканском и военном правлении после 1911 года реальность внутреннего раскола и ослабления оказала огромное влияние на китайский национализм и взгляды империалистов. Кроме того, такое сочетание империалистической идеологии и внутренних проблем могло соединяться с давним страхом перед хаосом и верой в единство, усиливавшей националистическое стремление к созданию унитарного, а не федеративного Китая. См. об этом: Duara (1988, 1992).
По мере организации мира в систему государств колониальное правление становилось все более несостоятельным. Независимо от трудностей, связанных с приобретением международного влияния или с внутренней самоорганизацией, обе возможности существенно ограничивали тех, кто мог выдвинуть успешные притязания на суверенитет. Независимо от того, к какой форме правления они на самом деле стремились, независимо от степени элитарности антиколониалистов и их программы антиколониального правления, их притязания на суверенитет по определению исходили «снизу» — от «народа», а не сверху — от правителей. Национализм был и по сей день остается наиболее доступной дискурсивной формой для выдвижения таких притязаний. Несмотря на заимствования из международного дискурса, сама колониальная ситуация ведет к его местному переизобретению и усилению.
Основная тема антиколониального национализма — создание гражданства. Это помогает понять, почему деятельность ранних националистов во многом была сосредоточена не на соперничающей государственной власти, а на усилиях по преобразованию культуры, уничтожению традиционных форм семейной и общинной преданности и созданию «нового человека», сочетающего в себе западный индивидуализм с явно местным культурным содержанием. Пытаясь объяснить силу имперских держав и доказывая важность местной национальной культуры, многие антиколониальные национализмы создавали и воссоздавали раскол между духовной и материальной жизнью. В материальной области военная и техническая мощь иностранных держав была очевидна. В духовной области можно было превозносить моральную и культурную силу подчиненной нации. Так, известная китайская формула тиян гласила: китайское ученье — для духа; западное ученье — для практического использования (Chow 1960; Spence 1990). В Индии националистическая идеология провозгласила «область духовного своей суверенной территорией» и стремилась не допустить колониального вмешательства в нее (Чаттерджи 2002: 287).
На самом деле, как утверждали индийские националисты в конце XIX века, суть заключалась не просто в нежелании подражать Западу в чем-либо, кроме материальных аспектов жизни, — этого ненужно было делать потому, что в духовной области Восток превосходил Запад. Нужно было культивировать материальные практики современной западной цивилизации, сохраняя и укрепляя особую духовную сущность национальной культуры. (Chatterjee 1994: 133)
Такое обоснование избирательной вестернизации присутствует в программе националистической модернизации Индии и Китая даже сегодня, несмотря на серьезные изменения, произошедшие в каждой из этих стран. Оно повлияло, например, на проведение некоторых капиталистических реформ Дэн Сяопина, когда одновременно осуждалась духовная грязь, которую несла с собой вестернизация.