Национальный вопрос и моя мама
Шрифт:
Кето еще раз выглянула из окна на зализывающую бок неказистую дворняжку. Странные мысли, которых раньше не было, закопошились у нее в голове. Что это она недавно читала в журнале «Карибче»? Вроде случай про Иоанна Кронштадтского и девушку–инвалида, сказавшую, что она, мол, всем лишняя. На что святой ответил в таком роде: «Мой Господь не создавал ничего лишнего. Даже муравей имеет свое предназначение». По такой логике выходило, что и эта бестолковая Света нужна, да еще и как!
Если бы не Света, то собак и защитить некому. Что–то она последнее время еле ходит, на палку опирается. Совсем, видно,
И, окрыленная неожиданной идеей, Кето поспешила на кухню. По–быстрому собрала всякую всячину — круглый хачапури «имерули», несколько печений и вчерашние хинкали (сама пусть потом разогреет) — и бросилась набирать Светин телефон. Светин номер знал наизусть весь околоток. Когда уличные собаки не давали кому–нибудь прохода, сразу кидались звонить собачнице с требованием: «Убери своих псов!»
— Слюшь, Света! Это я, твой соседка Кето!
Ничего, что русский Кето был в том же объеме, как фильме «Отец солдата» — издержки деревенской школы. Главное, цель благородная — человека предупредить, что Кето не газовщик, явившийся отключать газ за долги. А если резко в дверь позвонить, Света еще и дверь не откроет, кинется счетчик перекручивать.
В трубке висело напряженное молчание.
— Э-э! — занервничала Кето. — Слышь, что говорю! Голос дай, ну! Аткрой двер! Я сичас приду! Дело есть!
— Приходи, — последовал неуверенный ответ. Кето, бросив трубку, бодро зашагала через дорогу, к подъезду Светы, с важной миротворческой миссией — налаживать дипломатические отношения.
Талисман
В одном из недавно возрожденных монастырей на севере России священник на Литургии отказался читать одну из поданных записок. А после службы он стал выяснять:
— Кто подал записку с неканоническими именами? Да тут язык сломать можно: Нестан, Цира, Амиран, Малхаз.
Одна из сестер, мать Ефросинья, слывущая молчуньей, показала священнику какой–то текст. В тексте значилось, что Грузинская Православная Церковь признает эти имена каноническими и празднует память этих святых. Вот об этих–то непривычных в России именах и пойдет речь.
Цира, невысокая голубоглазая студентка тбилисского института иностранных языков, выглянула на улицу. День обещал быть жарким и, как обычно, трудным. На тахте (старинный ковер над ней украшала некогда коллекция кинжалов, но от греха подальше ее продали при большевиках) стонал ее восьмидесятилетний отец Габриэл. В манеже возился годовалый сын Циры Малхаз. Сколько дел, а помочь некому. Мать умерла год назад, а муж Амиран только ищет случая уйти из дома играть в карты или выпивать с друзьями. Он, видите ли, семью содержит, а попросишь помочь — раскричится: «Я мужчина!»
В дверь позвонили. «Что–то рано для мацонщицы», — подумала Цира и пошла открывать.
На пороге стояла незнакомая русская женщина в какой–то нелепой черной одежде и в повязанном по самые брови черном платке.
— Это вы Цира Сидамонидзе? — спросила незваная гостья.
— Да, я, — насторожилась Цира.
— Я твоя мать, — заплакала женщина и, опустившись на колени, стала торопливо рассказывать. — Двадцать
— Это ошибка, — пролепетала Цира. — Моя мать Нестан умерла год назад. Встаньте, пожалуйста! Вай, как неудобно! Что люди скажут?
— Нет, это правда, — женщина заплакала еще сильнее. — Прости меня.
— Оставьте меня в покое! — крикнула Цира и захлопнула дверь.
Из комнаты донесся стонущий голос отца:
— Кто там приходил?
— Да так, какая–то ненормальная, — на бегу отозвалась Цира, вытаскивая сына из манежа. — Говорит, что она моя мать.
Старик пожевал беззубым ртом и негромко сказал:
— Мне уже мало осталось. Я ждал ее. Эта женщина сказала тебе правду.
После похорон отца в доме стало непривычно пусто. Никто не стонал, и не надо было бежать в аптеку. Зато теперь стали забегать подружки, стеснявшиеся прежде приходить в дом, где умирает человек.
Цира наконец–то расслабилась. Однажды они с соседкой пили кофе на кухне, шутили, смеялись. И вдруг услышали, как в коридоре что–то глухо упало. Цира бросилась туда — на полу лежал бездыханным ее сын Малхаз. Первым вызвал «скорую» местный вор–рецидивист Тазо. А потом Цира слышала, как сквозь вату, разговоры врачей: «Клиническая смерть… пальцы сунул в розетку… кора головного мозга… не выживет».
Но Малхаз выжил и, заикаясь, рассказывал матери:
— Я видел дедушку Габриэла и бабушку Нестан. Они совсем молодые. Я пошел за ними, но они стали прогонять меня от себя. А какая–то женщина в черной одежде взяла меня за руку и повела сюда, к тебе.
Цира в ужасе ахала:
— Вай ме, вай ме, что ты такое говоришь, Малхо?
— Это бред, но это пройдет, — успокаивали Циру врачи.
И правда, это прошло со временем. Только нервный тик остался, и у Малхаза от любого волнения некрасиво кривился рот.
Вскоре после больницы Цира получила из Минска письмо:
«Я, твоя мать, всю жизнь буду молиться за тебя и твоих детей и всей своей жизнью постараюсь искупить свой грех. Дома у меня нет. Я странствую по святым местам. Может, мы еще и увидимся.
Высылаю тебе молитвы — утренние и вечерние. Читай хоть иногда, и Господь тебя не оставит».
Цира с досадой выбросила это письмо в мусорное ведро. Опять эта ненормальная! А вдруг снова приедет? Надо бы мужа предупредить.
Амиран, услышав новости о происхождении жены, разорался:
— Я так и чувствовал, что ты неизвестно какой породы! — и понесся непечатный народный фольклор.
Шло время, но незваная гостья так больше и не появилась. А Цира, дожив до тридцати пяти лет, захотела родить второго ребенка.
В консультации врачи переполошились:
— Рожать нельзя. В моче ацетон! Возьмите направление на аборт.
Цира заплакала. Сколько раз избавлялась от ненужных беременностей, откладывая все на потом. Жила и думала — все еще впереди. А впереди пустота, и не родится ее маленький, уже любимый, ребенок.