Шрифт:
Часть первая
Из беды в беду
Глава I
Пирушка у актрисы. — Замысел Юлия Цезаря. — Неугомонные шалуны
Глашатай уже давно возвестил жителям столицы мира момент заката солнца, чтоб они могли проверить свои клепсидры (водяные часы) и мирно лечь спать, а шум на улицах и повсеместная толкотня не прекращались. Купцы, не торопясь, заперли свои богатые лавки и долго еще оставались перед ними, толкуя с приятелями о барышах и убытках. Из богатых домов выбежали рабы и, пользуясь временем досуга, также столпились на улице кучками с своими
В этих фигурах, закутанных с ног до головы, трудно было теперь узнать тех самых особ, какими они являлись в другое время взорам людей, знакомых с ними. Ни строгий отец не узнал бы в одной их этих таинственных фигур своего сына, ни мать своей дочери, ни ревнивый супруг неверной жены.
Прошло два часа после заката.
На улицах мало-помалу водворилась тишина, лишь изредка нарушаемая обходом городской стражи или торопливыми шагами запоздалого пешехода.
В это время, по тогдашнему позднее, был ярко освещен роскошный, огромный дом на берегу Тибра в городском предместье. Актриса Эврифила, дочь знаменитого трагика Секста-Росция, давала на своей богатой вилле так называемый маленький дружеский ужин, т. е. пир не больше, но и не меньше как на 50 человек гостей, стоящий не дороже 100 000 сестерций.
Стены столовой были украшены белым мрамором и дорогими картинами с различными мифологическими сюжетами романического, не совсем скромного содержания; на них была Леда, ласкающая Юпитера под видом лебедя; Аполлон, догоняющий Дафну; вакханки, кружащиеся в экстазе, и т. п. Яркие светильники были подвешены к потолку, а также пылали на высоких бронзовых подставках. С мраморных треножников поднимались облака ароматных курений, с которыми соперничали своим сильным запахом цветы, во множестве помещенные у стен в вазах, висевшие гирляндами и венками на протянутых над столами разноцветных шнурах и разбросанные по полу.
Непривычному человеку было бы невыносимо находиться в такой удушливой атмосфере, но гости, собравшиеся на дружескую пирушку, считали этот дым и запах такою же вседневною для себя необходимостью, как современные нам богачи считают дым и запах крепких сигар, нисколько не беспокоящий их.
Увенчанные цветами, они поместились сидя и лежа, кто как хотел, около столов, полных самых причудливых украшений из стекла и металлов. Прислужники чуть не ежеминутно переменяли тарелки с маленькими порциями кушанья, потому что эти деликатесы назначались не для насыщения, а лишь для отведывания, как редкое лакомство.
Но людей, пировавших у Эврифилы Росции, мудрено было чем-нибудь удивить, потому что не было ни единого сорта кушанья или вина, незнакомого им.
Они равнодушно видели, как рабы вносили с музыкой и пением громадных цельных осетров под соусом из устриц и омаров; не удивляли их и соловьи, начиненные фаршем из грибов, и дрозды, вложенные внутрь фазанов, лебедей и страусов, покрытых воткнутыми в мясо перьями, и индейки, откормленные орехами.
Все это им уже приелось и стало заурядным.
Равнодушно, не торопясь, пили они столетнее аминейское и фалернское вино, мальвазию, хиосское и кипрское, а некоторые предпочитали мульс — свежий виноградный сок, подслащенный медом.
Все это им
Все гости Росции принадлежали к богатейшим, если не знатнейшим, фамилиям Рима всех сословий.
В доме гостеприимной актрисы всякая сословная вражда легко забывалась, потому что, отправляясь на такие пирушки, никто не надевал своих сенатских, куриальных или полковых мундиров, облачаясь вместо этого в короткие синтезисы — род сорочек.
Всадник не видел здесь широкой пурпурной полосы на белом латиклавие сенатора и не сравнивал завистливым оком ее с узкою полоской своего ангустиклавия; а эта всадничья полоска в свою очередь не колола глаза купцу из пролетариев, страстно стремившихся добиться возможности сравняться в правах со знатными патрициями и плебеями, но не достигших этого благополучия, несмотря на все терроры и перевороты.
На пирушке память сгинь! — гласила тогдашняя пословица; ее можно было приводить в исполнение далеко не на всех пирушках; но у Росции действительно все забывали все: и различие сословий, и личную вражду, и разницу политических или религиозных убеждений; все, все забывалось среди этой атмосферы роскоши и беззаботного веселья в дыму благовоний, при звоне золотых, серебряных и стеклянных кратер — плоских и широких посудин на ножке, вроде рюмок; глубоких, тяжеловесных чаш; кубков самой причудливой формы, в виде оленьих рогов, львиных или собачьих голов, виноградных кистей, драконов с разинутой пастью, и т. п.
Заздравные тосты покрывались веселым смехом красавиц, которые дарили своих поклонников то нежною улыбкой, то жгучим взглядом, то писали на столе вином «люблю», что также было в большой моде.
У Росции все, все забывалось…
Никому из этих веселых людей не могло прийти на мысль, что, может быть, на мраморной лестнице этого чертога сидит теперь голодный и озябший несчастливец, который счел бы за милость получение сухой корки хлеба или несколько локтей шерстяной материи для обогревания окоченевших рук и ног. Никому из них не могло прийти на мысль, что, может быть, этот бедняк, орошающий слезами мраморную лестницу, когда-нибудь прежде пировал так же роскошно и сытно, как они.
Богачи равнодушно ежедневно проходили мимо таких бедняков, не подумав о том, каково те себя чувствуют.
Не могло им прийти на мысль и то, что может наступить минута, в которую участь этих голодных, окоченевших нищих покажется раем сравнительно… но не будем забегать вперед… гости весело пировали, не думая ни о прошлом, ни о будущем…
Кай Юлий Цезарь и Марк Туллий Цицерон оба были молоды, прекрасны, знамениты и богаты; оба глубоко ненавидели один другого в сенате и на форуме вследствие разницы своих характеров и отношений к строгому диктатору Сулле. Юлий Цезарь был смелый и веселый патриций, поступавший наперекор желаниям тирана, а Цицерон — плебей, гордый с равными, но льстивый с высшими или могшими доставить ему выгоду. За столом у Росции и они любезно угощали друг друга, забыв свои домашние счеты.
Кто был еще в этой зале, — выяснится само собою.
Хозяйка дома была высокая, стройная, худощавая, уже сорокалетняя, но очень моложавая особа, красавица как от природы, так и от искусной гримировки своего лица.
Редко кто знал настоящую наружность тогдашних веселых щеголих, потому что красить волосы сегодня в один цвет, а завтра в другой, посыпать их всевозможными пудрами или даже вовсе заменять париком было самою распространенною модою женщин, не державшихся строгих правил жизни.