Над горой играет свет
Шрифт:
Я молчала, но потом все же спросила:
— Ты хочешь уйти от папы?
Она изумленно на меня посмотрела и вздохнула:
— Буду с тобой честной, я же обещала. Не знаю, как сложится дальше. В последнее время у нас вроде бы все ничего. — Она наклонилась, крепко сжала мне руку. — И вот что я тебе скажу: что бы ни было, это ваш дом, дети, вы тут дома. Мы с вами отсюда никуда. Если только сами захотите, понимаешь?
Я безмолвно покивала. Ребекке я верила.
— У тебя несчастное лицо. До сих пор.
Я действительно неимоверно устала
— Наверное, это из-за Мики. Скучаю по нему.
— И я. Ужасно не хватает разбросанных по всему дому кисточек и тюбиков. Постоянно приходилось все это потом собирать. И здрасте — скучаю по всему тому, что так меня раздражало.
— Хоть бы позвонил или написал.
— Некогда. Завоевывает Нью-Йорк, наверное, вообще не помнит, какой день, какой месяц.
— Да уж.
— Наверняка рисует, рисует и рисует, и к тому же на полную катушку радуется жизни.
Настоявшееся знание про тот кошмар жгло, и вот оно забурлило, закипело, наружу выплеснулась первая фраза:
— Он убежал, потому что не мог больше таскать это в себе.
Ребекка резко наклонилась:
— О чем ты? Что — это?
И теперь уж исторгся целый поток, неудержимый, как при рвоте:
— Мика толкнул дядю Арвилла и поэтому убил его. Он просто пытался от него отделаться, чтобы не лез, вот и все. А дядя упал прямо на штырь, и эта железяка пропорола его насквозь. Так случайно вышло. Мика сказал, что ему постоянно снятся кошмары. И заставил меня поклясться, что я никому не скажу. — Я даже задохнулась.
Ребекка прижала к губам руку, левую, а правую она стиснула в кулак.
И тут мое сердце испуганно заколотилось.
— Только не говори ему, что я сказала тебе. Не говори, Ребекка. Я никогда Мику не выдавала. Никогда.
Она сложила пальцы в замок и крепко их стиснула.
— О боже. Только теперь я многое поняла.
— Это его тайна.
— И такая страшная. Бедный мальчик.
— Я не могла больше молчать. Не могла. — Я почувствовала, как у меня вспыхнули щеки.
— И правильно сделала, что рассказала мне. Такую тайну хранить одной невозможно.
Я отправилась к себе в комнату, скорее побыть в покое. Встала перед зеркалом, и уже в который раз оттуда на меня посмотрела совсем не я. Но я же не она, не мама. Я Вирджиния Кейт Кэри.
В ту ночь я спала так крепко, что меня не разбудила мокрая подушка, когда на нее натекла слюна. Меня навестила бабушка Фейт, волосы ее развевались на ветру.
— Все будет хорошо, — сказала она, — у всех у вас.
Когда проснулась, мысли мои были только о них, о моих дорогих близких. В полудреме то одно вспоминалось, то другое.
Вот Мика, еще мальчишка совсем, бежит от меня к папиной дурацкой машинке, это когда папа забирал его в Луизиану. Мика взрослый, у моей кровати, пришел сказать, что уезжает в Нью-Йорк. Шевельнулся страх, что больше никогда его не увижу. Но я твердо знала, что обязательно увижу. Я представила его в минуту азарта, все берет на кисть, все, что видит вокруг и в себе самом.
Энди, у него уж точно все будет хорошо, хохочет с приятелями,
О маме он никогда не спрашивал. А сама я ничего ему не говорила. Но все равно она стояла между нами, невидимка.
Думала про то, что Бобби здорово вымахал и окреп, вечные его детские простуды и просто скелетная худоба канули в прошлое. Думала, вот подрастет еще и перестанет бегать за нами как хвостик, это только маленькие бегают за старшими братьями и сестрами, а потом у них появляется своя жизнь. Энди-и-Бобби станут Энди и Бобби.
А Ребекка останется такой же, решила я. Какой была все эти годы. Когда она рядом, так спокойно. Рядом с ней я чувствовала себя защищенной. Она приняла нас в свой дом и делала все, чтобы мы почувствовали его своим. Что мы дома. Ребекка. И мама, и подруга, так я теперь ее воспринимала. Так будет и впредь, решила я.
Мысли мои переключились на мир небесный, на бабушку Фейт. Я не понимала, почему постоянно ощущаю ее присутствие здесь, на земле, ей же вроде бы полагалось танцевать на луне, перепархивать со звезды на звезду. Но мне точно не хотелось, чтобы бабушка меня покинула. Я держала ее при себе.
Потом в мыслях возник папа. Надо же, всегда искренне пытался делать все как положено, но получалось у него не очень. Иногда меня посещали странные фантазии: я бегу за папой, а он все дальше и все меньше, с каждым моим шагом. В какой-то момент из заднего его кармана выпадает томик Шекспира, я подбираю книжку и бегу еще быстрее, так что ветер хлещет по щекам, и теперь мне наконец удается догнать папу, он берет меня за руку и начинает рассказывать, что все это значит.
Да, ведь еще были друзья, они действительно появились, и по-настоящему ко мне привязаны. Кэмпинеллы, миссис Портье-Энглсон, не говоря уж про Сут, мисс Дарлу, Джейд.
Все это проплывало передо мной в полудреме.
А что же будет со мной дальше? Я и об этом грезила. Каким будет тот, кто станет когда-нибудь моим мужем, сколько у меня будет детей, какими именами я их назову. Я решила, что муж мой непременно должен курить трубку, пуская из нее клубы душистого дыма, причудливые, похожие на маленьких призраков.
Мне было шестнадцать лет, ума палата.
Последней грезой наяву была эта: как я еду верхом на Фионадале на свою гору, ноздри щекочет запах земли, листья деревьев гладят меня по голове и по плечам, клубится со всех сторон туман, лунные блики скользят по лицу. Ветер упруго холодит щеки, и я поднимаюсь все выше и выше, погружаясь в сонное забытье. Там, на вершине горы, отпускают все беды, стихает боль. Наконец-то.
ГЛАВА 33. Про сейчас
Если бабушка еще раз прикажет ветру разбросать по комнате мои бумажки, я на нее накричу и свирепо притопну ногой. Сама знаю, что пора идти в мамину комнату. И не надо подгонять, натравливать на меня ветер. Нечего удрученно качать головой и выразительно махать рукой, сама все понимаю. Понимаю, что мне нельзя уехать, не доведя все до финала. А без маминой комнаты завершить повествование никак невозможно.