Над Кубанью зори полыхают

Навозова Фёкла Васильевна

Нюре стало жалко подружку.

— Да ты не кручинься о нём. Яшка-то хромает, как утка, ходит — «руб–двадцать, руб–двадцать».

— Ну и что же, — вскинулась Аксютка. — Зато на войну не берут. Вот мужиков в станице почти нет — все на войне, Да и недоростки парни не хотят до службы жениться. Говорят: «Не успеешь перевенчаться, как в ар» мию забреют!..» А Яшка дома. Я ведь обо всём подумала. Будь подругой, Нюрочка, поговори с Яшкой, окажи: свет без него мне не мил, в душу он мне залез, только

о нём и мечтаю.

— Да ты, подружка, я вижу, задурила, — засмеялась Нюра.

— А то, што он несвободный, — продолжала Аксютка, не слушая её, — так ты, Нюра, вспомни про свою любовь…

Нюра вздрогнула, прикусила губу.

Вдруг Аксютка взглянула в окно и вся напряглась, как тростинка под ветром.

— Он! Яшенька идёт! Легок на помине! Прощай, подружка!

Аксютка вылетела из горницы, хлопнула дверью, переполошила заводновских собак и выскочила на улицу.

По случаю субботы Яков шёл от попа раньше, чем обычно.

— Яшка! — окликнула его Аксюта. — Погоди! Вместе пойдём, нам по пути!

С того дня Яшкина гармонь снова частенько звенела по вечерам на Козюлиной балке и терзала сердце поповской стряпухе Катерине.

Однажды, уже поздно вечером, Катерина подкараулила Яшку на лугу. Вышла с хворостинкой, будто поповского телёнка поискать, и весь вечер промаялась, ожидая милёнка с гулянья. Яшка шёл неторопливо, неся гармонь на плече.

— Откуда, Яшенька? Не с Козюлиной ли балки? — спросила его Катерина.

— Где был, там меня нету, А если и с Козюлиной, так хто же мне запретит? — останавливаясь, грубо бросил Яшка.

Катерина, нервно помахивая хворостинкой, пошла рядом и, стараясь казаться весёлой, ревниво допрашивала:

— Антиресно знать, с какой кралей симпатию завёл?

— С виновой.

Катька даже остановилась от неожиданности и, еле Дыша, хрипло переспросила:

— С виновой, говоришь?

Вся станица звала Аксютку Матушкину «виновой кралей» за удивительное сходство с дамой пик, изображённой на картах.

Катерина всплеснула руками и плюхнулась прямо в колючки.

— Головушка ты моя горькая! — заголосила она. — К кому тебе склониться, сиротинушке? Кто пожалеет, приголубит тебя, разнесчастную?

У Яшки от жалости захолонуло сердце: слез женских он не переносил.

Присев рядом с Катериной, он принялся утешать её и уговаривать:

— Да ты-: что, шуток не понимаешь, что ли? Да я с этими виновыми с Козюлиной балки только так, для виду, вот что! А ты через, них слезы роняешь, душу себе выматываешь. А ну, перестань! Перестань, говорю!

Он вытащил из кармана платок, вышитый ею же, Катериной, и стал вытирать горькие вдовьи слезы.

— Неужели ты не понимаешь, — тихим голосом убеждал он, — что на заметке я у самого атамана. Вечерами

я буду гулять на Козюлиной балке для отвода глаз: политика у меня такая, а до зорьки я с тобой. Вот тут, в этой балочке, и встречай меня попозже. Не на кухне же нам с тобой целоваться. Попадья нюхом узнает — и конец нашей любви.

У Катерины на душе полегчало.

— Значит, любишь?

— О чём спрашиваешь? Не любил бы, так и к попу в работники не пошёл. Из-за тебя нанялся, — соврал Яшка.

Яшка сбросил с плеч ремень гармонии и крепко прижал к себе Катерину.

— Дурная ты, Катька! Пойми, что Аксютка мне кое-что антересное рассказывает, про то, что у атамана нашего делается. Ведь отец её, сама знаешь, в выборных ходит, с Колесниковым вместе дела делает. Нельзя мне для нашей же пользы отказаться от такого. Понимать надо. А ты заместо этого губы дуешь.

— Поняла я, Яша, Поняла…

Катерина разнеженно обняла дружка.

С Аксютой Яков теперь встречался часто. То едут они в лес за калиной, грушами, за дровами. То за водой к Проявному колодцу отправляются.

Запряжет Яшка пару добрых поповских лошадей в ход с бочкой — и попу воды привезёт, и Матушкиным не забудет вылить бочку в бассейн.

Заберется Аксютка рядом с ним на облучок и всю дорогу рассказывает всякую всячину: кого думают обыскивать, кого арестовывать, кого из карателей в правлении ждут, где думают каратели обосноваться. Аксютка передаёт Яшке, а Яшка — куда следует.

Скоро об Аксютке заговорили в станице: связалась с Яшкой.

Дома мать не раз отчитывала Аксюту за то, что не блюдёт она казачью честь. А Аксюта огрызалась:

— Да ты што, маманя, в этом деле понимаешь! Ведь если красные победят, то и бабам по четыре десятины земли нарежут. Ведь у нас бабы–казачки, что твои иногородние: ни прав, ни земли.

— Ох, господи, што мне с тобой, Аксютка, делать? — сокрушённо сетовала мать и проливала горькие слезы, чуя беду неминучую.

— А ничего! Не приставайте! — грубила отчаянная Аксютка.

Яшка заметно охладевал к Катерине, а Аксютке обещал:

— Хорошая ты девка, Аксютка. Но сейчас мне нельзя жениться: если сбежишь ко мне, отцу своему голову снимешь, а вот беляки отступят, тогда первая свадьба наша и убегать не будем.

Аксютка вздыхала. Прижимаясь к Яшке, она ревниво шептала:

— А Катька твоя разлюбезная? Как она на это поглядит!

— Ху ты! Да Катька же для отвода глаз: политика У меня такая… Што мне Катька, когда ты рядом!

В станиЦе все чаЩе и чаще появлялись раненые Казаки из-под Орла и Воронежа. Эти «добровольцы» армии белых, приезжавшие домой на поправку, не хотели возвращаться обратно на фронт и прятались по половням, уходили в леса.