Над Кубанью зори полыхают

Навозова Фёкла Васильевна

В глубоком рву, за своим садом, с ржавым охотничьим ружьём сидел Карпуха Воробьев. Чуть в стороне от него с вилами–тройчатками пристроился Илюха Бочарников, а ещё дальше с обрезами в руках Костюшка и Миколка Ковалевы.

— Я так считаю, Карпуха, — говорил Илюха Бочарников. — Ежели нас мобилизовали, то должны дать подходящую оружию! Красные-то, они ведь не сено, чтоб я на них с вилами пер.

— Ты это Петьке бешеному сказал бы, кум! — ответил Карпуха. — Я ему про винтовки говорил, а он рычит, как собака, да наганом мне в харю тычет.

—

А я считаю, что надо нам уйти домой, как есть мы — мирное население, — настаивал Илья.

Но в это время где-то у выгона гулко захлопали выстрелы.

Карпуха вздрогнул и, швырнув ружье себе под ноги, торопливо закрестился:

— Великомученик Пантелеймон, Егорий Победоносец, спасите и помилуйте от пули быстрой, от шашки вострой!

В соседнем саду загремели беспорядочные выстрелы. В ответ застучал пулемёт красных. Над канавой с визгом неслись пули.

Пригибаясь, Карпуха пополз в глубь сада и припал к земле под старой кудрявой алычой.

Снова застрекотал пулемёт. Карпуха всем телом прижался к земле. С воем и свистом пронёсся снаряд. Совсем близко, со стороны речки, раздалось дружное «ура».

Карпуха завозился под кустом.

«Куда, куда спрятаться?» — раздумывал он.

Залез в скирду Илюха Бочарников. В бороде и усах его застряли соломины.

На Козюлиной балке было тихо, но в центре станицы продолжалась перестрелка. Арьергардный заслон белых медленно отступал, отстреливаясь. Петька Сорокин строчил из пулемёта с колокольни старой церкви. И не замечал, что к нему сзади подкрадывается звонарь— щуплый, хромой солдат–инвалид из иногородних. Он оглушил подъесаула своим костылём. Потом понатужился и сбросил его с колокольни.

Утром следующего дня с музыкой и песнями в Ново-Троицкую вступили красноармейские части. Взбодренные музыкой кони играли под всадниками.

За конниками в шлемах–будёновках протарахтели тачанки с пулемётами, прошло несколько пушек. А потом в станицу вошла казачья часть. Кубанки всадников перекрещены алыми лентами. Протяжно лилась старая казацкая песня:

По–над лесом лежит шлях, да дороженька. Э–э-эх! Шлях, да дороженька! Широкая, ой, да приубитая, Ой, и приубитая, слезами политая…

Песня всколыхнула притаившуюся, настороженную станицу. Из домов повыскакивали бабы, за плетнями замаячили бороды стариков.

— Смотрите-ка! У красных казачьи полки! А нам говорили — одни китайцы…

— Ой, да гляньте, гляньте, хто едет. Да вить это ж Алешка Колесников с Мишкой Рябцевым! А с ними и Яшка–гармонист! — заорала Гашка Ковалева.

Бывшая поповская стряпуха Катерина без платка выскочила из хатёнки, осклизаясь в грязи. Рискуя угодить под копыта лошадей, она перебежала дорогу и припала пылающим лицом к грязному сапогу Яшки.

— Яшенька! Любимый мой! — причитала она, заливаясь слезами.

—

Ладно, Катюха! — смущённо отозвался Яшка.

Мишка Рябцев соскочил с коня у своего двора. Обнимая выбежавших родных, он спросил отца:

— Что, папаша, наша взяла?

— Наша, сынок, наша!

Гашка Ковалева бросилась домой. Запыхавшись, она подбежала к свинарнику и со всей силой дёрнула маленькую дверцу, насмерть перепутав мужа, спрятавшегося в самом дальнем углу.

— Што? Што, ищут? — заметался Миколка, распугивая свиней.

— Вылезай, шальной! Наши пришли! — крикнула Г ашка.

— Какие наши?

— А–а! Оглох ты, што ли? Не слышишь, «По–над лесом» играют!

— Ну што ж, што «По–над лесом»? — Миколка вытер о спину свиньи перемазанные руки. — Из лесу дезертиры выползли, вот и играют про свою дороженьку.

Он с трудом выполз через узкую дверцу свинарника и, очищая сапоги, с горечью упрекал жену:

— С тобой спрячешься! Ты, проклятая баба, первая с головой выдашь! Ну чего, задрав хвост, примчалась? Какие там наши?

Он покосился на ворота и рысцой утёк за хату. Ему показалось, что красные уже знали о том, что он воевал на стороне белых.

Гашка в досаде крикнула ему вслед:

— Не иголка — не спрячешься!

Часто заухал колокол: казаков звали на митинг. Гашка переоделась во все новое, нацепила красный бантик на тёплую кофту и пошла на площадь. По дороге звала за собой баб:

— Пошли, пошли, не слышите — зовут!

Малашка Рыженкова с насмешкой крикнула ей вслед:

— Без тебя, видать, нигде не обойдётся!

На площади против станичного правления в братской могиле хоронили партизанку Аксюту Матушкину и красноармейцев, павших в бою за станицу. Полыхали приспущенные красные знамёна. Духовой оркестр играл хватающий за душу похоронный марш.

Низко опустив голову, стоял тут почерневший и исхудавший Яшка.

Над свежей могилой произнёс речь комиссар Кутасов.

Потом поставили деревянный обелиск, окрашенный охрой, с железной звездой наверху. На одной стороне обелиска масляной краской были выписаны имена погибших. С другой — трогательные слова старой революционной песни:

Вы жертвою пали в борьбе роковой, Любви беззаветной к народу. Вы отдали всё, что могли, за него, За жизнь его, честь и свободу.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Перед боем за станицу Василий Колесников заскочил домой. Был он небрит и слегка навеселе.

— Папаня! — окликнул он Евсея Ивановича. — Казаков поднимаем на оборону станицы от красных. Может, вы, как атаман, тоже…

— Да ты што, меня совсем в дурни записал? — перебил его Евсей Иванович. — На кой ляд мне свою голо–ву класть? Ё седле не удержались, а на хвосте думаете повиснете?