Над Кубанью. Книга первая
Шрифт:
Мальчик рывком уткнулся в отцовы колени, пахнущие конским потом и кислым сукном. Плечи Сеньки подергивались.
— Зря, совсем зря, Сенька, — утешал его отец нарочито веселым голосом. — У нас еще будет жизня. Что же мы, так век и будем, как бурьян на межнике?
Сенька заглатывал слезы.
— Федька Велигура, атаманский, говорил… казаки с походу полные седловые подушки пятериков золотых привозют. А ты?.. Война насовсем кончилась, а пятериков нема.
Мостовой приник к уху Сеньки колючим ртом.
— Эх ты, Семен Егорович, какие там пятерики. Видал, бирюками казаки возвернулись?!
Мостовой завел коня в сени, расседлал, растер ему спину и ноги попонкой и, вытряхнув из вьючной сетки мелкое сено, потрепал гриву.
— Ну, привыкай, Баварец, к кубанским харчам.
Взвалив тяжелый вьюк на плечо, внес в хату. В темноте полез в правую суму, нащупал мешочек с ружейной принадлежностью и, позвенев в нем, вынул огарок толстой восковой свечки.
— Все требуется хорошему казаку, — сказал Егор, засветив огонь, — а полковому командиру тем более. Карту ночью читать…
Откуда-то подуло, пламя заколебалось.
— Батя, а как же свечка на ветру? Не гаснет?
— Ишь догадливый, — удивился Егор, — верно сообразил. В походе свечка пожар. Это мы в дурака в теплушке играли, осталась.
Из той же сумки появилась саква с галетами, банка с тушеным мясом. Мостовой вскрыл консервы кинжалом. Отец и сын поужинали неприкосновенным запасом, звучно разгрызая окаменевшие галеты. Сеньке пришлись по вкусу и сухари, и консервированное мясо, приятно попахивающее лавровым листом.
— То-то вы по три года воюете, — заметил Сенька, уписывая за обе щеки: — Харч у вас — дай боже москалю под пасху…
— Москалю-то, может, и дай боже, а вот… — Егор наклонился, пощупал Сенькины ноги, — ты ж простынешь, ай-ай-ай… Скидай опорки, грейся. Что ж ты молчишь?
— Ничего, — солидно говорил Сенька, отставляя набитую липкой грязью обувь, — я привышный. Меня никакая хвороба не берет.
Он завернул в попону посиневшие ноги и сразу ощутил приятную теплоту и сухость. Егор, наполнив торбу зерном из саквы, вышел в сени. Оттуда послышалось храповитое ржание. Мостовой возвратился, отряхивая рукав.
— Жадный до зерна Баварец! Пока торбу навесил, всего обслюнявил. Умный конь: как пожрет зерно, сам торбу снимет, абы было за что зацепиться.
— А как же ты коня достал, батя? — спросил Сенька, прижимаясь к отцу плечом. — Ты же пеши ушел.
— Хозяина убили, конь жив остался, — нехотя проговорил отец, остилая вверху, на холодной печи, шинель.
— Кто ж убил, а? — «полюбопытствовал Сенька, подлезая под бурку. — Ты, батя, убил?
— Нет, ты! Скинь холодайку, накинься сверху, так завсегда теплее, на позиции проверено.
Сенька стянул кацавейку, и вскоре отец и сын заснули, крепко прижавшись друг к другу.
ГЛАВА III
Утром Мостовой уехал в Богатун, но немного погодя заявился Павло Батурин. Он привез груженую фуру.
— Отец дома? — спросил он Сеньку, слезая с воза.
— Нема бати, дядя Павло.
— А
— В Богатун подался, крылыциков пошукать, хата-то совсем раскрытая.
Сенька соврал. Отец уехал, когда мальчишка еще сладко спал, и цель поездки ему не была известна, но так уж воспитал себя Сенька: обязательно все знать и ни перед каким вопросом не теряться.
— Принимай тогда сам заробленное, — сказал Павло, развязывая бечевку.
— Так бы и говорил сначала, дядька Павло. И зачем тебе батя! Не он же зароблял.
Павло внимательно присмотрелся к мальчишке и покачал головой.
— Востер, как у доброго чеботаря шило. Куда сваливать прикажете, Семен Егорович?
— Давай в хату, сараишко течет.
— В хату так в хату, — согласился Павло. Поплевав на ладони, огладил мешок, зацепил пальцами за гармошку завязки, поставил па попа и, играючи вскинув его себе на плечо, направился к хате. Сенька, обнаружив окорок, захватил его, добавил мешочек с фасолью и пошел вслед за Павлом. Вскоре все, что привез Павло, перекочевало в хату Мостовых.
Сенька сам развязал овцу-ярку, схватил вскочившую было овцу за шероховатые рога, другую руку запустил в густую курчавину шерсти. Ярка коротко заблеяла.
— Не мемекай, дурочка, — успокоил ее Сенька, — ты у нас для расплоду. Кабы валух, то, считай, враз под ножик. Ну, ну, не дрыгай ногами, все одно от меня не убежишь, я резвей тебя…
Павло снял мелкодонное мучное корытце. Стряхнул, похлопал по днищу.
— Отнеси в хату, — сказал он, — да гляди, дури не наберись коню полову в нем замесить. Понял? Любка подойдет, пироги поставит.
Павло взялся за вожжи.
— Прощевай, Семен Егорович, — сказал он, круто повернув повозку. — Скажи отцу, днями до его добегу.
День, было потемневший с утра, распогодился. Появилось скупое декабрьское солнце, подогревшее ночную изморозь и снова увлажнившее бурьяны и ставни.
Сенька, привязав овцу в сарае, решил сколотить ей загородку. Попросив у соседа Литвиненко молоток и плотничьи щипцы, пошел в огород и, оглядевшись, начал выдирать гвозди из ветхого литвиненковского забора. Тащил через один, чтобы не повредить огорожи. Когда в кулаке оказался толстый пучок ржавых гвоздей, он, невозмутимо посвистывая, покинул место преступления. Подобрав щепки и доски, снятые с заколоченных окон и двери, он перенес их под сарай — и деятельно принялся мастерить загородку. Торопясь, часто попадал молотком по пальцам и таил надежду, что вот-вот должен же, наконец, примчаться Мишка, более ловкий, чем он, в столярном искусстве. Друг не являлся, и Сенька, хоть с грехом пополам, закончил работу и даже остался ею доволен.
— Вот и готова закута, — торжественно сказал он, обращаясь к овце, — а Баварцу ясли смастерим чуток погодя, дай только потемнеет.
С трудом перевалив ярку в закуту, он кинул ей охапку объедьев, и овечка стала жевать стебельки, торопливо двигая узкими челюстями.
Сенька медленно обошел все подворье, уставившись на единственный столб, чудом уцелевший от забора, почесал затылок, как это делал Лука — его прежний хозяин.
— Собачий народ. Растянули все как есть. Не углядели мы с Мишкой, справедливо батя замечание сделал.