Над Кубанью. Книга вторая
Шрифт:
— Где ж это вы добыли? — спросил Барташ. — Товар редкий по нашему времени.
— Верно, редкий товар, — согласился Лука, выбивая пробку и чувствуя, как поднимается его настроение. — Самого генерала Гурдая когда-то потчевал.
Перфиловна подсунулась незаметно, толкнула его, но потом, со страхом определив, что муж начинает расходиться, надавила ему ногу.
Старик подпрыгнул:
— Ты чего?
— Чего генералами выхваляетесь, — выдохнула Перфиловна.
Барташ поддержал разговор.
— Гурдай был у вас?
— А как же, — робко подтвердил Лука.
— Обедал
Лука метнул многозначительный взгляд на жену и снова ожил. Барташ говорил о посещении генерала просто, как бы подчеркивая незначительность этого события. Такой тон теперь уже задел самолюбие старика.
— Родыч он наш, — поднял голос Лука. — Вот почти что на вашем месте сидел, закусывал, водочку пил. Пироги ел, что сама ваша комиссарша Шестерманка пекла. Зря вы им будто пренебрегаете. Как в раду посылать стали, за него шаров больше легло, чем за Ивашку Велигу-рова. Для хлеба-соли блюдо вырезывали наилучшие мастера…
Заметив неудовольствие Павла, Перфиловна снова надавила ногу Луки.
— Что было, то прошло, Лука Дмитриевич, — примирительно заметил Барташ. — Вот теперь за вашего сына шары легли, посчитать, так и генеральские и атаманские. Станицей управлять будет.
Лука пододвинулся к гостю.
— Вы не зря моего Павлушку в атаманы рукомендуе-те, — сказал он, — наш род завсегда славился. А ежели вам кто набрехал, что, мол, Лука Батурин потому-то в атаманах не ходил, что у него хозяйства мало, не верьте ему. Скажу вам прямо, что Велигурова выбирали больше за магарыч, чем за уважение. Окромя того, как вас величать? Ефим Саввич? Так вот, Ефим Саввич, окромя того, этот самый Ивашка Велигура через то всю жизнь в атаманах ходил, что подбирал за себя кричать самых больших горлохватов, вроде вот пьяницы Очкаса. Да еще, Ефим Саввич, через то, что у них на станичном боку народ дружнее, а у нас какой-то разбойный…
— Батя, хватит, — остановил Павло.
— Верное слово, разбойный, — не унимался Лука. — Вот только напоследок форштадт себя показал, и где бы вы думали? На кулачках. Гляжу и глазам своим не верю. Форштадт, а станицу погнал.
— Не одолеть бы станицу, кабы не пособили городовики с саломахинского яра. Шкурка да фронтовики, — быстро вставила Любка.
Лука сердито цыкнул, хотел продолжать, но сбился и толкнул Любку кулаком:
— Ввязываешься.
Мостовой сидел, опустив голову, выслушивая неприятный ему разговор о кулачках.
— Бросьте вы про ненужное, — перебил он. Обратился к хозяйке: — Так вот, маманя, ладно получилось, что Павла в председатели выдвинули?
— Ладно, еще как ладно, Егорушка. Промаху’не сделали. Не знаю, что он на уме имеет сейчас, а раньше всегда за станицу душой болел. Болеющий он за станицу…
Когда гости ушли, Лука приблизился к сыну. Согнулся в поясном поклоне.
— Секани меня еще раз, Павлушка, дурня старого. Зря попрекал тебя. В атаманы выдвинулся.
— Брось, батя, — Павло отстранился, — опять свое начинаешь.
— Павлушка, — горячо выговорил отец, — ты ж весь батуринский род на гору поднял. Всю жизнь думку имел твой отец пернач в кулаке пошатать, а ты достиг… молодец… Плюнь ты
ГЛАВА XI
Сенька уходил с отцом. После Трошки Хомутова Сенька второй счастливец из мальчишек станицы. Ему завидовали все его сверстники.
Отряд Мостового, подобранный из надежных фронтовых друзей, состоял всего из двенадцати человек. Сегодня, в ясный день, крепко прихваченный морозом, отряд собрался у Совета. Кони были привязаны на улице. Мостовой беседовал в сборной, где присутствовали отрядни-ки, Барташ, Шаховцов и члены Совета вместе с Харисто-вым, Меркулом и Шестерманкой.
Дети стояли возле Баварца. На нем Сенька отправлялся в поход. Егору подседлали конфискованного еще после восстания серого жеребца Самойленко. Сенька жевал принесенные Мишей пышки и снисходительно поглядывал на друзей. На Сеньке сапоги, пехотная шинель с низким хлястиком и неуклюжая для мальчишки винтовка. У пояса — французский штык в круглых металлических ножнах. Мальчишка уверял, что где-то, не то в Новопокровке, не то в Белой Глине, их ожидает чуть ли не эшелон наганов, шашек и боевых припасов. Там он выберет себе все, что захочет. Миша принес свой ученический кинжалик с целью самоотверженно уступить его приятелю, но похвальбы Сеньки смутили его. Кинжал он так и не показал.
— Не страшно идти воевать? — тихо спросила Ивга, водя пальцем по холодным ножнам штыка.
— Страшно?! — Сенька скривился и сплюнул. — Батя говорил, что страшно, когда вражину не видишь. Когда она от тебя ховается, как черт от ладана. А когда вражина на тебя лезет, чего ж тут пужаться, что, у него пальцев больше. Пальцев одинаково у всех людей, также и ребер одинаково, голов…
Он кончил жевать, засунул в седельную суму остаток Мишиных гостинцев и продолжал разговор:
— Возвернусь непременно героем, а чином не меньше урядника, но только не того, что тебе, Мишка, Велигура нашил, а настоящего урядника, товарищеского.
Ивга прикоснулась к Мишиной руке, давая понять, что, несмотря на слова Сеньки, она по-прежнему не забывает его, Мишу. Петька с видом знатока ощупывал боевой вьюк приятеля, усиленно морща лоб.
— А если убьют? — тихо спросил Миша, так, чтобы слышал один Сенька.
В лице мальчишки на миг появилась гримаса не то презрения, не то испуга. Только на миг Сенька, бравируя, пропел, подражая фронтовикам:
Умер бедняга в больнице военной, Долго, родимый, лежал…