Над Кубанью. Книга вторая
Шрифт:
Увидев подъехавшего веселого Шульгина, обрадовался другу.
— Эй, насильник, фанатик! — закричал Павло. — Давай сюда.
Проходивший у забора фельдшер Пичугин остановился, кивнул Батурину, ткнул пальцем в грудь, точно спрашивая: «Не меня ли?» Павло отрицательно помахал руками, покраснел: «Что может подумать почтенный человек?»
Шульгин присел на лавку у окна, стукнув об пол кованым прикладом винтовки.
— Жарко, Павлушка, — сказал он, прищуриваясь и снимая шапку. — Деревья набухли. Гляди, вот листом брызнут.
— Чего в городе хорошего?
— Письмо
— Куда? — спросил Павло, разрывая пакет.
— Там почитаешь. Вроде в область, на съезд.
Шульгин через голову снял нагрудный подсумок, отчетливо помеченный химическим карандашом, вынул из кармана фигурную ложку и принялся скоблить ее стеклышком.
— Поедешь? — спросил Шульгин.
Павло оглядел его колени, засоренные мелкой стружкой.
— Бросил бы свои игрушки, Степка. Я тут за чистоту гоняю, а ты мусоришь. Глупая у тебя привычка. Нудная…
Шульгин спрятал ложку, отряхнулся.
— Кому сдал Литвиненко?
— Нашлись добрые люди, — Шульгин ухмыльнулся. — Всю дорогу молчал старик. Поглядит на винтовку, засопит.
— Не винили в отделе за Литвиненко?
— Винили. Долго, мол, нянчились. Он на пол-отдела смуту развел. Возвертаясь, Никиту ихнего повстречал. Вместе с Ляпиным. Верхами. Я думал, меня глазом спа-лют. Кажись, в Богатун направились.
— В Богатуне им делать нечего, то они в Гунибов-скую.
— Может, и в Гунибовскую.
— Пока на съезде буду, за меня останешься, — неожиданно предложил Батурин, пытливо оглядывая Шульгина.
— Больше некого?
— Некого. Только ложки свои насовсем спрячь, Степка. Гляделки обе протри. Читал воззвание?
— На пыжи батьке отдал. Завсегда так: города сдают, оправданья пишут.
— Насильники, фанатики… Посидишь на моем стуле, увидишь. Стараешься лучше — повертается хуже. Ничего не поймешь. Откуда такой ванька-встанька?..
— От подозрения, — сказал Шульгин, приподнимая брови, — новая власть.
— Вот именно, — обрадовался Павло удачно найденному слову, — я сам ее вначале подозревал. Все через руки пропускал, как нитку. Нету ли какой сукрутины. Все верно, все законы от прежних чище. Кабы люди не мешали да кабы справедливо выполняли — никакого вреда… Поеду погляжу. Может, у нас ладно, а в других местах и в сямом деле нзсильничают.
— Мостового оставишь у себя али куда переведешь? — спросил Шульгин.
— С собой возьму. Пичугин советует. Какую-сь операцию надо делать, в нашем околотке инструмент известный: ножницы да тупой ножик.
…На 2-й областной съезд Советов уезжало пять делегатов, а с ними Мостовой с сыном и Донька. Несмотря на два мужниных письма, Донька решила не оставлять Егора до полного выздоровления.
Провожая, Любка шепнула шутливо Павлу:
— Гляди, с Донькой шуры-муры не заведи.
Павло пожал узкую ее руку:
— Не до этого. Времени нет.
— На такие дела время завсегда выгадаешь.
Егора умостили в подушках. По бокам подсели Павло и Донька,
Павло выезжал с тяжелым сердцем. Неохотно его отпускал отец. Он боялся без сына не управиться в поле. Когда мать выскочила на крыльцо попрощаться, Лука грубо ее окликнул. У Перфиловны брызнули слезы. Она махнула рукой и сутулясь ушла.
Бремя, принятое Павлом, казалось, было тяжко и неблагодарно. Ощупью ходил он по новой жизни.
Уже за станицей, у Бирючьего венца, их нагнал Шаховцов. На дрожках-бегунцах за спиной Василия Ильича сидел радостный Петька.
— Батарею шукать? — спросил Павло безразличным голосом.
— Вместе с вами, Павел Лукич.
Донька внимательно оглядела Шаховцова и равнодушно-принялась за семечки, смахивая с губ шелуху ребром ладони. Мостовой кивнул Шаховцову и прикрыл глаза. Сенька сидел печальный.
Золотая Грушка всплыла на горизонте. Тачанка катилась вниз. Сенька провожал глазами каждый куст угрюмой Бирючьей балки, чутко угадывая отдаленный рокот реки. Тяжелые мысли лезли в голову. Ему хотелось вернуть прежнее житье, беззаботные игрища степных ночевок. Горечи детства казались теперь безобидными. Привычный уклад жизни был расшатан новой и небывалой войной… Но разве отличался их тяжелый крестьянский труд от тягостей походов и сражений? Вспомнил Сенька, как надрывно тащили буккер карагодинские и Хомутовские кони. Утоптанная скотом гулевая земля — толока — не поддавалась вспашке. Пришлось отвернуть второй лемех и, недосыпая, ночами подкармливать тягло. Мишка был рад бескорыстной помощи друга. Сколько горячих часов провели они, шепчась под сырыми зипунами.
Недаром опечалился Миша, узнав об отъезде Сеньки.
— Счастливый ты, везде бываешь… воюешь.
У облучка прислонены две винтовки, а в ногах вещевой мешок с бельем и патронами. Возможно, придется опять воевать… Вон сверкает аксайский плуг, и, покачивая сильными рогами, идут красномастные волы. Пого-ныч покрикивает, схватившись за ручки плуга, а в отдалении, у коша, поднимается витой столбик дыма. К табору скачет мальчишка, взмахивая локтями.
ГЛАВА XXI
Узнав о сдаче Екатеринодара войсками кубанского правительства, Корнилов круто свернул к югу. С боями форсировав Кубань и Лабу, пробился в Закубанье, ожидая встретить сочувственное отношение горных казаков и адыгейцев. Кроме того, он предполагал соединиться с частями Филимонова — Покровского. Но из восьмидесяти семи станиц Закубанья восемьдесят пять признали Советы, выслав на борьбу с Корниловым мелкие вооруженные отряды.
Собранная в крепкий вооруженный кулак Добровольческая армия все же с трудом раздвигала мало сплоченные отряды красногвардейцев. Постоянные бои истощали и нервировали белых. На Юге создавалась обстановка рабочего Севера, и подступы к Екатеринодару охранялись так же, как к Питеру.