Над океаном

Смирнов Владимир

— Уой-й-й!.. — и поднесла сжатые кулачки к щекам, а потом выронила сумочку из кулака и прыгнула ему на шею, а женщины ошарашенно наблюдали эту сцену. Она смеялась, что-то стремительно бормотала, целовала его щеки, нос, лоб, а он стоял столбом, лишь придерживая ее плечи, и одна из спутниц Татьяны подняла и аккуратно положила на капот «Жигулей» сумочку, а другая подняла и положила рядом Сашкину фуражку, отлетевшую в сторону. А Петя опустил голову и уткнулся лбом в руль, задрав горько плечи, а Татьяна смеялась и твердила: — Прилетел, нашел!.. Прилетел, нашел и прилетел... Сашка, Сашенька, единственный

мой мужчина!..

 

...— Командир, заканчиваем квадрат, — сказал в наушниках Машков.

Кучеров встряхнулся и посмотрел в глаза Николая — тот явно устал.

— Сейчас возьму, — негромко предупредил его Кучеров; тот, не отрывая утомленно блестящих глаз от авиагоризонта, неопределенно кивнул.

Кучеров глубоко, словно просыпаясь, вздохнул; так и подмывало открыть, взять и сдвинуть рывком форточку, чтоб взвыл в кабине яростный, лихой ветрище, чтоб ворвался сюда, в устало-деловитую солидность кабины тяжелого бомбардировщика, гул пространства, сотрясенного тоннами летящего металла, грозный вой турбин, свист распоротого неба. Чтоб стало сыро и неуютно, как на осенней привокзальной площади ночью под дождем, чтоб кожа на щеках горела, чтоб кабину заполнил запах моря и мокрой травы... «Но это невозможно, — с усмешкой подумал Кучеров, — невозможно хотя бы потому, что кожа на щеках гореть не будет — она ж под маской. Вот глупость-то...»

Он расстегнул замок привязных ремней, с хрустом и треском потянулся, улыбаясь, и опять застегнул замок. Неспешно обтянул на пальцах перчатки и, глядя в черную, слепую пустоту лобового стекла, неожиданно спросил:

— Коль... тебе хорошо с женой?

Тот не сразу осознал вопрос — глаза его, суженные и льдисто-мерцающие, впились в желто-зеленую шкалу авиагоризонта, и на лбу поблескивали капельки пота; Савченко приподнял брови, хлопнул ресницами и, наконец расслабившись, переспросил:

— Как?

Кучеров помолчал, глядя вперед, выпятил губы и с коротким вздохом сунул лицо в маску; защелкивая ее, пробубнил в нос разочарованно:

— Кучкой...

Он пару раз сжал кулаки и взялся за штурвал.

— Ты вот что... Ты поешь. Возьми термос. В себя придешь.

Николай с трудом отвел глаза от приборов, осторожно снял руки со штурвала и, помедлив, спросил:

— Командир... ты о чем?

— Да так. Спросил, любит ли тебя твоя жена. Глупо. Извини. Все.

— Д-да... Да вроде. А что?

— А ничего. — Саня подвигал плечами. — Любит — я сам видел, — равнодушно сказал он и поглядел зачем-то в темноту, за борт. — А термос вон там, ага. Штурман! Принял управление.

— Командир, разворот лево двадцать пять.

Корабль мягко лег на крыло; покатились по кругу шкалы компасов; накренилась «птичка» авиагоризонта.

— Прямо... Командир, через двадцать минут выходим в рассвет.

— Выходим? Не-ет, друг мой штурман. Входим! Входим в рассвет. Экипаж! Бравая команда! Все слышали?

— Да, командир, — отозвался сиплым от бессонницы и усталости голосом Агеев. — Правильно говоришь — входим. Рассвет...

— Командир! — включился тревожный голос Щербака. — В районе рандеву с караваном — шторм. Крыло какого-то там фронта.

— Источник?

— Радиоперехват. НАВИП [10]

для наших торговых судов.

— Та-ак... Штурман, когда рандеву?

— Расчетно — через пятьдесят пять минут. Ну, час — я же не знаю, как они там идут...

Савченко тронул Кучерова за колено и показал глазами вперед. Кучеров поднял глаза.

10

НАВИП — навигационное предупреждение.

Впереди был свет.

Кучеров прикрыл уставшие глаза — веки были словно опухшие, они будто с трудом налезали, как севшая рубашка; и он подумал, что над океаном всегда есть свет, всегда, любой, самой темной ночью, над океаном плывет свет. Но впереди был свет другой — впереди был новый день. Новая жизнь.

Рассвет... Мало кто знает, что такое рассвет. Целой жизни бывает мало, чтоб узнать ему цену.

Ночь кончилась. Пора выключать ночную подсветку. Начинался день. И долгая, долгая дорога была позади. И долгая и трудная дорога ждала впереди. Но ночь кончилась!

Они летели над облаками, сплошным облачным полем, которое наливалось изнутри сине-розовым светом — это далеко внизу, из-за горизонта, из черных, провальных глубин, вставало наконец солнце.

Но впереди, рядом, облачный покров обрывался, и там, за его краем, словно падала вниз темнота, обрезанная снизу светом.

Резко, словно отсеченное гигантским ножом, оборвалось внизу облачное одеяло — и в непостижимой глубине открылся океан.

Кто-то тихо ахнул в наушниках.

Они летели, нарушая все законы природы и света.

Они, находясь в тени облаков, под которыми далеко вставало солнце, висели в полумраке, лишенном даже звезд, а внизу сиял в торжественном свечении океан. Далеко, в плывущей розово-голубой дымке, сказочными искрами-блестками вспыхивали и гасли солнечные блики, и выпуклая морщинистая поверхность, бесконечная зеленая и ониксово-мраморная равнина, была иссечена застывшими белыми морозными плетями. Там, внизу, несся, свистел, каруселил над рассветным океаном атлантический свирепый шторм.

Здесь малооживленный район, далекий от основных судоходных трасс и коммуникаций. Никто из них в этом районе раньше не был, но каким своим и давно знакомым все кажется. А разве не свое, подумал Кучеров, если они, развернув машину к дому, через несколько часов окажутся на завтраке среди своих — окажутся дома. Конечно, свое — вон он какой маленький, наш шарик!

Кучеров потер перчаткой глаза и резко надавил глазные яблоки — так, что в разноцветной темноте поплыли, закачались вспыхивающие кольца. Открыл глаза. Да, лучше. Конечно, устал. Особенно усталость всегда чувствуется на рассвете. Он покосился на часы «Полетное время». Скоро они встретят караван, а там и домой.

Он помотал головой и нарочито резко бросил помощнику:

— Не зевай! Чем больше зевать будешь и расслабляться, тем хуже!

Николай виновато кивнул и старательно встряхнулся. Сейчас ему покажется, что в кабине холодно, подумал Кучеров, и его начнет трясти поганый мелкий озноб утомления.