Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер
Шрифт:
Вечер приносил с собой прохладу и конец мучениям. Я выходила в ночь и — только гляньте! Каждая из пальм вокруг бассейна подсвечивалась снизу голубым, или зеленым, или красным, или желтым прожектором. Голубой прожектор был похож на лунный камень, — это чуть ли не самое прекрасное, что я когда-либо видела. На следующий день я встретила у бассейна двух сестер, одна на год старше, другая — на год моложе меня. Поиграв немного вместе, мы стали друзьями, а между друзьями секретов нет. Лори рассказала, чем ее мама красит волосы. И я не осталась в долгу: призналась сестричкам, что меня зовут вовсе не Эннабел. И фамилия моя не Смит. Это как-то дошло до моих родителей через ее родителей, но отец, как ни странно, не рассердился.
На другой день мы поехали в Майами, в океанариум. Шоссе было похоже на настольную игру: всюду указатели, таблички с названиями, так что можно было доехать до океанариума, просто читая эти знаки и следуя
Хотите верьте, хотите нет, но я не знала, что дорога, на которой мы живем, как-то называется, пока в году примерно 1994-м не получила открытку на Рождество от папиной новой жены; та несколько усложнила адрес, и на почтовом штемпеле значилось: Сэндер-хилл роуд, Корниш. Раньше наш адрес был проще: R.F.D. #2, Виндзор, Вермонт. Почтальон, мистер Маккоули, знал, где мы живем.
Мы нашли дорогу к океанариуму ни разу, боже, не по-собачившись. Сразу за воротами увидели длинный, прямой канал, выложенный цементными плитами. Он казался неглубоким, и можно было видеть, как все рыбы плывут в одну сторону. Ой, ребята: что-то такоерассекало воду прямо перед нами, изящное, темное; я затаила дыхание. Кто-то сказал, что это скат, не то королевский, не то электрический. Мы шли вдоль ручья, в ту же сторону, куда плыли рыбы. На другой стороне ручья начинался птичий заповедник. Фламинго бывают на самом деле! Они еще ярче, еще более розовые, чем в книжках. И попугаи. И тукан из Фрут-лупс. Дома несколько раз за лето мне попадались краснокрылый дрозд, рыжая иволга, желтый щегол, но их я видела всего мгновение, когда они срывались и исчезали. Малиновка с синими крылышками и красноватой грудкой мне встретилась всего дважды, а алую танагру я каждый раз умудрялась проморгать, хотя мама кричала: «Смотри, смотри!» Каждый день вокруг нашей кормушки порхали невзрачные гаички и поползни, а по вечерам — страшненькие желтоватые, как водоросли, дубоносы. Я привыкла, что яркое оперенье так же редко, как северное сияние или падающая звезда. А здесь все цвета, которыми я восхищалась, были собраны в одном месте, в одной какой-то чертовой птице, и она не спешила скрыться, ее можно было хорошенько разглядеть. По сравнению с нашими северными непоседами, тропические птицы казались практически неподвижными. От ярких красок мне едва не стало дурно, как будто я объелась сладостей за десертом.
Голос из громкоговорителя объявил, что через пять минут «начнется» шоу дельфинов. Здесь звездами считались Флиппер и Снежинка — серый и белый дельфины. На самом деле тех и других оказалась целая стая. Самого шоу я не помню; помню, что произошло с отцом. Не знаю, почему, но то, что случилось в конце шоу, стало одним из самых ярких моментов в его жизни. Он до сих пор об этом вспоминает. Дельфины плавали по периметру бассейна, и один из них подбросил кольцо, а отец его поймал. В полном восторге бросил кольцо обратно. Дельфин проплыл через весь бассейн и снова бросил кольцо прямо ему в руки. Дельфин его выбрал. Так они, к общему восторгу, долго играли.
А мнебольше всего понравился автомат, который стоял у входа в бассейн, между туалетом и билетной стойкой. Опустив в прорезь четвертак или пятьдесят центов, можно было получить восковые фигурки Снежинки или Флиппера. Машина изготавливала их прямо здесь, на месте — даже пахло горячим воском — и когда дельфин вываливался в желоб, как банка содовой, он был еще теплый и восхитительно душистый. Я взяла белую Снежинку, а Мэтью — серого Флиппера.
Наши Флиппер и Снежинка расплавились, когда горел дом. Из праха ты вышел и в прах возвратишься. Впервые изучая Экклезиаста в Гарвардской школе богословия, я намеревалась трезво поразмыслить над жизненным циклом, но в голову лезли только эти проклятые восковые дельфины, Флиппер и Снежинка. Воск к воску, прах к праху. «Немножко потанцуем, немножко попоем, немножко газировки в трусики нальем» [177] .
177
Эпизод похорон клоуна Чаклса из «Шоу Мэри Тайлер Мор», одного из наших любимых.
В детстве я встречала на пляжах Флориды сверкающие россыпи сокровищ. Но с тех пор изменилось многое, и больше всего меня поражает оскудение моря. Разница огромна. Когда-то я дюжинами собирала розовые, пурпурные, желтые, оранжевые раковины, они просто валялись на песке. В прошлом году мы с мужем ездили во Флориду, на большой ракушечный пляж, который тянется от Сани-бела до Каптивы. Возможно, нам не
Но в тот день в Форт-Лодердейле я подобрала на пляже не то, что следовало: водянисто-голубой шар с длинными лентами, который прибоем вынесло на берег. Я показала это отцу, и он позволил отнести диковинку в мотель. Где-то через полчаса руку разнесло до размеров бейсбольной рукавицы. Доктор из гостиницы определил, что это была ядовитая медуза, и сказал, что щупальца у нее бывают по двадцать футов. К нему приводили пловцов, которые выглядели так, будто их отхлестали кнутом: широкие, минные полосы воспаленных тканей оставались там, куда попали щупальца. Помню, мне вроде бы приложили средство Адольфа (на самом деле, в этом есть смысл: энзимы папайи в средстве Адольфа способны проникнуть в ткани, «размягчить» их и вытянуть яд). Папа очень расстраивался из-за того, что разрешил мне подобрать медузу. «Па, но ты же не знал!» — «Но я долженбыл знать, должен».
На другой день на пляже мама принялась натирать лосьоном для загара извивающегося Мэтью, а мы с папой сразу направились к воде. Он любил плавать в океане. На этом именно пляже заплыть в море было легко, а вот вернуться обратно — другая история: волны отбрасывали пловца назад, тащили на дно. Я по примеру папы пыталась «оседлать» большую волну и вместе с ней выброситься на берег. Иногда это получалось, а иногда меня захлестывало волной, и я оставалась под водой так долго, что едва хватало дыхания. Было очень страшно. Но один случай надолго отвадил меня от воды, напугал до помрачения: то, что я увидела однажды, когда лежала на песке, тяжело дыша — я слишком долго пробыла под водой, слишком долго боролась с волнами прежде, чем достигла берега. Я подняла глаза и увидела на лице папы тот же страх, что томил меня. Его тоже затянуло в глубину, он тоже едва не захлебнулся. Увидев, что я на него смотрю, он обнажил в улыбке все свои зубы и сказал: «Bay, вот это да!» — мол, надо успокоить ребенка: папа в порядке, и все это просто большая хохма. Но было поздно. Я видела папин ужас, папино смятение, — и песок закачался подо мной, и меня затянуло в бурлящий водоворот страха.
Порыв студеного зимнего ветра пробрался в один из наших чемоданов и с нами вместе прилетел во Флориду. Руки-ноги вдруг сводило холодом; откуда ни возьмись, являлись сквозняки. Родители ссорились, как всегда, но ссора в номере мотеля — совсем не то, что ссора дома, где есть много комнат и в придачу кабинет, куда можно сбежать. Мы с братом тоже ссорились, как всегда, но в номере мотеля не могли скрыть от отца наших отношений, а он не мог скрыться, отмахнуться от того, какие мы в реальности, на самом деле. Ему становилось плохо — он буквально зеленел и его мутило, когда мы с братом ссорились. Он страшно злился на меня и бывал глубоко разочарован. Мои, полные совершенств, вымышленные братья и сестры никогда не ссорились. Алли (умерший братишка Холдена) «никогда не разозлится, не вспылит. Говорят, рыжие, чуть что — начинают злиться, но Алли никогда не злился». Попробуй-ка на такого равняться.
Я могла избегать того, что вызывало гнев или презрение отца. Но как я не могла не ссориться с братом, так не могла и избегнуть болезней. Это доводило отца до неистовства. Он ужасно переживал, когда мы болели, но в то же время невероятно злился на нас. И заодно на мать, которая посмела нарушить режим, принятый на этой неделе, в чем бы он ни заключался: в сверхдозах витамина С, отказе от протеинов, сыроядении или в чем-то еще. Или обрушивался на нее за то, что она придерживалась режима, принятого на прошлой неделе, а нынче преданного анафеме. По этому поводу у нас с братом не возникало разногласий. Как только отец подходил к дверям, мы шептали друг другу, пряча предательские, полные соплей бумажные салфетки: «Только не говори папе, что у меня насморк» [178] .
178
Отец не оставался в полном неведении относительно этой своей черты, как я поняла, прочтя несколько лет тому назад «Фрэнни и Зуи». Фрэнни говорит Зуи: «Попробуй только заболей как-нибудь и пойди сам себя навести, тогда ты поймешь, какой ты бестактный! Когда кому-нибудь не по себе, то ты — самое невыносимое существо, какое я знала в своей жизни. Стоит только чихнуть, знаешь, как ты себя ведешь? Каждый раз, как окажешься поблизости, ты смотришь на человека, как враг. Ты абсолютно не способен сочувствовать, ты — самый бесчувственный человек на свете. Да, самый!»
— «Ладно-ладно-ладно, — сказал Зуи, не открывая глаз. — Нет, брат, совершенства на земле».