Надежда гардемарина
Шрифт:
Очень вежливо с его стороны. Но я сделал скидку на его горе.
– Хорошо. Где же мы поговорим?
– Давайте прогуляемся.
Мы пошли по круговому коридору мимо обеденного зала, лестниц, пассажирских кают второго уровня.
– У меня и моего отца есть собственность на Надежде, – начал он. – И в общем-то немалая. Поэтому мы и отправлялись домой.
– Значит, вы человек обеспеченный, – Я говорил просто так, чтобы поддержать разговор.
– О да, – с горечью произнес он. – Доверенные лица и опекуны. Отец все предусмотрел. Он показывал мне завещание. Долгие годы всем будут
После небольшой паузы я спросил:
– Что «но», мистер Кэрр?
Он смотрел куда-то в пустоту, сквозь стену:
– Отец научил меня управлять плантациями. Научил бухгалтерии, посевным циклам. Мы вместе принимали решения. Я думал… – Глаза его затуманились. – У нас с отцом… были деньги, мы хорошо жили. Мне казалось, так будет всегда.
Сунув руки в карманы, он повернулся ко мне. В глазах его застыла печаль.
– А теперь я всего этого лишился. Со мной снова будут обращаться как с младенцем. Даже слушать никто не станет. Пройдут годы, прежде чем я смогу что-нибудь изменить.
Я молча обдумывал его слова.
– А мать, у вас есть мать?
– Нет. Я отношусь к моногенетическому клану. У меня был только отец. – Сейчас это довольно распространенное явление. Интересно, как люди себя при этом чувствуют? Мы в Кардиффе были более консервативными. – Я унаследовал гены и отца, и матери, но матери никогда не видел. – Помолчав, он добавил: – Я подумал, вы сможете меня понять. Мы с вами одного возраста и все такое. У обоих есть обязанности.
– Да, понимаю. Можно вам задать вопрос, мистер Кэрр?
– Что вас интересует?
Может, я и не стал бы об этом спрашивать, но, видимо, сказались усталость и нервное напряжение.
– Вы действительно скорбите о гибели отца?
Лицо его приняло холодное выражение.
– Вы не сказали, какие питали к нему чувства. Лишь упомянули преимущества, которыми пользовались при его жизни.
Он рассвирепел:
– Я тяжело переживаю потерю отца. Больше, чем такой, как вы, может себе представить. Забудьте о нашем разговоре, – И он пошел прочь от меня.
Я догнал его:
– Но вы всячески скрываете свое горе. Откуда же мне было знать?
Он постепенно замедлил шаг и наконец остановился, прислонившись к стене.
– Я не выставляю напоказ свои чувства, – холодно произнес он. – Это недостойно.
Я понял, что должен нанести ему ответный удар:
– Когда отец привез меня в Дувр для поступления в Академию, мне было тринадцать. Все мои пожитки умещались в одном маленьком чемоданчике. Пока мы шли до ворот, он не произнес ни единого слова. А когда я остановился, чтобы попрощаться, взял меня за плечи, подтолкнул к входу и ушел. Я обернулся и стал смотреть ему вслед, но он так ни разу и не оглянулся. – Я помолчал. – Я часто вижу это во сне. Психиатр сказал, что с возрастом это, возможно, пройдет. – Я перевел дух, стараясь успокоиться. – Мы в разном положении, мистер Кэрр, но я знаю, что такое одиночество.
После паузы Дерек сказал:
– Сожалею, что был резок с вами, гардемарин.
– Мое имя
– Простите, мистер Сифорт. Отец всегда говорил, что мы не такие, как все. И я верил ему. В чем-то мы действительно не такие, забываем о том, что у других тоже есть чувства.
Мы возвращались в кают-компанию молча. У входа остановились и после минутной заминки обменялись рукопожатиями.
8
Согласно ритуалу, пока Хейнц зачитывал приговор, мистер Таук и его адвокат Алекс стояли перед столом председателя суда по стойке «смирно».
– Мистер Таук, суд признал вас виновным в хранении на борту военного судна контрабандного вещества, а именно крахмалистой магнезии, именуемой гуфджусом. За этот проступок суд номинально приговаривает вас к двум годам заключения.
Суд обычно налагал максимальное наказание, предусматриваемое законом. Номинальное заключение рассматривалось командиром, и срок его мог быть сокращен.
– Мистер Таук, суд признает вас виновным в том, что вы принимали участие в нарушении общественного порядка на борту идущего с грузом судна. Суд номинально приговаривает вас к шести месяцам заключения и лишению всех званий и рангов.
Пилот Хейнц перевел дух. Это была самая длинная изо всех речей, которые я когда-либо от него слышал.
– Суд также признает вас виновным в том, что вы ударили офицера, старшего вас по званию, а именно мистера Вышинского, а также мистера Терила, пытаясь помешать выполнению ими долга. Суд приговаривает вас – номинально приговаривает – к повешению за шею до наступления смерти и передает старшине корабельной полиции для исполнения приговора.
Хотя приговор был известен заранее, Алекс сник и опустил голову. Таук не шелохнулся, как будто не слышал.
Уже в кубрике я старался утешить Алекса. Но он все плакал и плакал. Я сжимал его руку, бормотал что-то бессвязное. Вакс какое-то время на нас смотрел, потом хлопнул меня по плечу и знаком велел отойти, после чего сел рядом с Алексом и обнял его своей огромной лапой.
– Уходи, я в порядке. – Алекс попытался стряхнуть руку Вакса.
– Сначала выслушай. – Рука оставалась на месте, – Мой дядя из Шри-Ланки – юрист по уголовным делам.
– Ну и что?
– Однажды он сказал мне, что именно самое трудное в его работе. Ему очень нравились некоторые его клиенты. – Вакс сделал паузу, но Алекс продолжал молчать. – Так вот, самое трудное, по его мнению, помнить, что он защищает преступников, и если не может добиться их освобождения, то это не его вина, а их. Потому что в тюрьму они угодили тоже не по его вине.
– Наверно, можно было его вытащить, – заговорил наконец Алекс.
– Только не на военном флоте, – убежденно заявил Вакс. Он поднял юношу, уложил на спину, и я, в который уже раз, позавидовал его силе. – Читай устав, Алекс. Он написан для того, чтобы поддерживать власть, а не поощрять преступников.
– Но казнить…
– Это решать командиру. Как бы то ни было, Таук – наркоделец. И не вызывает у меня ни малейшей симпатии. А ты что переживаешь?
Мое присутствие больше не требовалось, и я вернулся на свою койку.