Надпись

Проханов Александр Андреевич

Он прошел сквозь Спасскую башню с вежливо-строгой охраной. Белые фасады дворцов, струящиеся главы соборов, старые, начинавшие желтеть, деревья, сквозь которые мерцала, дышала Москва. Отворил тяжелые, с медной рукоятью, двери. Подымался по высокой, застеленной ковром лестнице, над которой висела огромная картина: Куликовская битва, месиво коней, татарских воинов, русских витязей, копья, мечи и стрелы. Вид картины возвращал его в казахстанскую степь, откуда веяло бедой и откуда он недавно вернулся, выполнив боевое задание, за что благодарная Родина вручала ему награду.

Георгиевский зал был великолепен своей мраморной белизной, пылающими хрустальными люстрами, бесконечным

торжественным списком героических полков, батарей, флотских экипажей, которые на северных и южных морях, на полях Европы и Азии, в бессчетных сражениях и схватках крепили мощь государства. И он, участник крохотного приграничного боя, был причастен к этому мрамору, золоту, ослепительному хрустальному солнцу, порождавшему в душе восторг и благоговение. Георгиевский зал был святилищем русской славы, где Сталин, окруженный блистательными маршалами Победы, подымал свой тост за русский народ.

Все было готово к награждению. Были расставлены кресла. Перед ними возвышалась легкая переносная трибуна. Стояла корзина цветов. Кто-то легонько коснулся его плеча. Коробейников оглянулся: перед ним стоял Миронов, милый, слегка застенчивый, радостно и искренне его поздравлял:

– Я так рад за вас. Вы замечательно написали. Представляю, как было опасно. Не сомневаюсь, эти переживания лягут в ваш будущий роман. Помните, я говорил вам о "государственном художнике"? Государство увидело в вас своего певца. – Миронов повел рукой вдоль беломраморных плит с перечнем гвардейских полков. – "Певец во стане русских воинов…"

Коробейникову были приятны его слова, он не сомневался в искренности человека, желавшего ему преуспевания.

Среди награжденных был конструктор оружия, директор корабельного завода, комбайнер, намолотивший рекордное количество хлеба, археолог, нашедший берестяные грамоты Новгорода. Коробейников сидел среди них, чувствуя свою избранность, исключительность.

Награждение проходило просто, без пафоса, а всю торжественность создавал великолепный зал, получение орденов в котором было великой честью.

Красивая женщина в строгом костюме называла имя орденоносца. Передавала красную коробочку с наградой невысокому худощавому секретарю ЦК, который, вручая орден, пожимал награжденному руку, произносил несколько простых, для всех одинаковых, слов.

Коробейников почувствовал несильное сухое пожатие, услышал спокойный, чуть утомленный голос, принял коробочку и вернулся на место.

Он извлек из коробочки награду и держал на ладони. Орден был красив, благороден, выполнен в манере 30-х годов, хранил лаконизм и строгость, волнующее изящество и пылкость эстетики революционных лет. Знаменосцы, мужчина и женщина, несли два темно-малиновых ниспадающих знамени. Эмаль драгоценно блестела, тускло-белый металл мягко сиял. Орден холодил ладонь, был литой, тяжелый. В нем отсвечивали хрустальные люстры, отражались мраморные стены и золото.

Коробейников завороженно смотрел. В малиновой эмали, в тусклом сиянии сплава таинственно присутствовала сухая каменистая степь, горчичные китайские горы с выемкой Джунгарских ворот, окруженное кромкой соли голубое озеро Жаланашколь, пылящие отары овец с круглолицыми всадниками, солдаты, бегущие на каменный склон, красные гробы, и голосящие женщины, и горсть песка, брызнувшая из-под подошвы солдата, и Трофимов с пистолетом в руке, нагоняющий степного наездника. Орден был маленьким слитком, куда были вплавлены его жизнь и судьба с не находящими ответа вопросами, невыплаканными слезами, неотмоленными грехами, с грядущими невосполнимыми утратами. Он рассматривал орден, испытывая недоумение и печаль, как будто смотрел на надгробие.

Церемония

завершилась. Он вышел из дворца на Ивановскую площадь, окруженную соборами, наполненную млечным туманом, в котором тонули купола и кресты, уходила в высь, пропадала колокольня Ивана Великого. За белой мглой, под круглой золотой головой, на трех темных обручах, была начертана надпись. Золотая, на исчезнувшем языке, она содержала вещий смысл бытия, тайну жизни, разгадать которую ему поручил Творец. Но немощный разум был не в силах ее расшифровать.

Коробейников стоял, запрокинув лицо, стремясь пробиться сквозь белесую дымку, вознестись к колокольне, трижды ее облететь и, в волшебном ясновидении, прозревшими очами прочитать сокровенную надпись. Молился, умоляя Творца открыть ему тайну, научить различать письмена, добыть наконец ту истину, за которой пришел в эту жизнь. Молитва была жаркой и истовой. Дух стремился ввысь, а тело утрачивало вес и вещественность.

Бесшумный могучий порыв подхватил его, будто невидимый ангел поднял его на воздух. Сквозь тусклый туман, в белесую нежную синь, вдоль каменного столпа колокольни, в солнечное яркое небо, в ослепительный свет. В золоченом куполе виднелись морщины и вмятины. Он видел волнистое отражение своего лица, метнувшуюся ошалелую птицу. Та же сила, в бесшумной буре, повлекла его вокруг колокольни, трижды обнесла, и на черных кольцах, как на траурных лентах, он прочел золотую надпись. "БОГ ЕСТЬ" – было начертано на верхнем кольце. "ТЫ УМРЕШЬ" – вещало второе. "РОССИЯ – МУЧЕНИЦА" – сияло на нижней ленте. Пылало золото, выжигало надпись в сердце и разуме, и было ликование, и бесстрашие, и благодарение Господу, открывшему триединую формулу жизни.

Буря стихла. Он стоял на земле, запрокинув лицо, видя, как слипаются струйки тумана, смыкается прочерченный след. Тихо шагал, неся в глубине глазниц запечатленную надпись.

После вручения ордена он поехал в деревню, где поджидали его Валентина и дети. "Строптивая Мариетта" находилась в ремонте. Он сошел на автобусной остановке и шагал через просторное сжатое поле с желтой стерней, в которой, словно синие сливы, темнела стая грачей. Когда он приближался, грачи без крика взлетали, шумели крыльями, колыхались над полем и снова падали в стерню, чернели на желтизне, словно черные головни.

За полем виднелась деревня, стояла знакомая изба под шелушащейся дранкой, высокая, поредевшая береза, сквозная и зыбкая. На огороде жена и дети собирали картошку. Он представлял, как Валентина неумело погружает в землю лопату, выворачивает тяжелый ком с понурой ботвой, проросший сорняками, с мелкими розоватыми клубнями. Васенька и Настенька пальцами выковыривают клубни, кидают в жестяное ведро, и оно слабо звякает.

Он шел к ним, своим родным и милым, по широкому осеннему полю, среди русской природы. Вдалеке под серыми небесами горели великолепные иконостасы лесов, синели еловые дали, блестели студеные воды, дули холодные ветры, предвестники зимних буранов, жестоких непроглядных ночей. Жена и дети заметили его, распрямились. Смотрели, как он приближается. Были видны светлые капельки их лиц, машущие руки. Из неба полетел мелкий дождь, и он услышал, как под тучей переливаются, слабо дрожат, печально тянутся нежные, тревожные звуки. Над полем высоко, нестройным косяком летели журавли. Это были не птицы, а ангелы, покидавшие Русь. Были видны их тонкие крылья, легкие покровы, хрупкие руки, сжимавшие печальные поднебесные дудки, в которые они дули на прощанье, роняя звуки на деревни и дороги, холодные воды и пустые леса. Он стоял на стерне, глядя в небо, и любил всех бесконечно, печально и нежно.