Наедине с одиночеством. (сборник)
Шрифт:
Назавтра или через день я встал утром позже, чем обычно. В дверь позвонили, должно быть, пришла немая домработница. Я вышел из ванной и пошел открывать. Вид у домработницы был перепуганный. Она издавала нечленораздельные звуки. Я привык к ней и начинал уже ее понимать. Она испускала крики ужаса. Показала рукой на окно в большой комнате. Я подошел к нему, открыл его. На тротуаре в луже крови лежал человек. Он агонизировал. Вокруг него собрались соседи. Я закрыл окно, спустился по лестнице; лицо у меня было намыленное.
Я
— Такого мы еще не видели, — бормотал муж.
Жена соглашалась.
— В какое время мы живем! — воскликнула консьержка.
— Это же сын той женщины, вдовы, что живет на углу, в прошлом году она потеряла мужа!
И в самом деле, когда пожилая консьержка подвела к нему эту женщину, она с рыданиями припала к телу сына.
— Говорила же я ему не встревай в это дело, говорила! — вскрикивала она.
— Сегодня молодые люди, — сказал мужчина с сумкой, нагруженной продуктами, — не знают, что такое опасность.
— Мой бедный мальчик, — плакала мать, — мой бедный мальчик!
Раненый был без сознания. Это был молодой человек лет двадцати-двадцати пяти, хрупкий, маленький. Тело его вздрагивало.
— Это ужасно! — говорили люди.
Мать продолжала стонать и причитать:
— Что они с ним сделали! Он был такой мягкий, такой воспитанный!
Подъехала полицейская машина. Раненый уже не вздрагивал. Из машины вышли четверо полицейских и начали решительно проталкиваться сквозь толпу. Меня ударили локтем.
— Двигайтесь, двигайтесь, — покрикивали они.
— Вы же не уличные регулировщики, — огрызнулся седой русский.
— Молчите и уходите, — одернул его полицейский. — Не суйтесь не в свое дело, вы что, собираетесь меня учить?
Полицейские разгоняли собравшихся.
— А что эта здесь делает? — закричал третий полицейский, указывая на мать, вцепившуюся в тело своего сына — теперь уже было видно, что он мертв.
Четвертый полицейский схватил бедную женщину и стал оттаскивать ее от трупа, та отбивалась. Первый полицейский что-то записывал в блокнотике. Женщина продолжала рыдать:
— Мой мальчик, мой бедный Раймонд!
— Идите, идите, это его не поднимет. Вы же видите, он не дышит.
Мертвый был одет в голубую рубашку и джинсы. Рубашка вся в крови. На ногах — домашние туфли. Один из полицейских порылся в карманах его джинсов и достал нож со штопором.
Двое полицейских подняли тело, с которым мать никак не хотела расставаться. В конце концов они с силой оттолкнули ее. Бросили тело в машину. Двое других подняли мать с тротуара — она упала прямо на кровь и продолжала плакать. Все руки у нее были в крови. Полицейские и ее забрали в машину.
— Поехали, дадите показания!
Машина тронулась, увозя умершего и его мать.
На тротуаре расплылось огромное пятно крови. Люди смотрели на это пятно словно загипнотизированные. Собачка моей соседки понюхала кровь и начала ее лизать. Дама оттянула
— Помните, — отчаянно жестикулировали они, — это он бегал на прошлой неделе с лицом в крови.
— Нет, то был другой, его враг.
Наполовину выбритый, без галстука, я направился в ресторан.
— Это жизнь, люди умирают, — услышал я у себя за спиной.
— Раньше ли, позже ли!..
Мне ужасно хотелось пить. Я жаждал спиртного. Повернул за угол, вошел.
Что-то изменилось. Мой ли это ресторан? Да, мой. У многих сидящих за столиками из карманов выглядывали рукоятки пистолетов. Карабины они прислонили к стульям. Были и старые клиенты, и новые. Почти все были вооружены — как незнакомые мне люди, так и завсегдатаи.
— Черт, нужно защищаться, — сказала официантка, взглянув на мое испуганное лицо.
— Вина! — взмолился. — Вина!
Я смотрел на людей. Они ели. Я с трудом узнавал тех, кого привык здесь встречать. У них были другие лица. Изменилось что-то фундаментальное. Они оставались собой, уже не будучи собой. Проявлялась иная личность.
Все вокруг разговаривали, не обращая на меня внимания. До моих ушей долетали обрывки разговоров:
«Классовая борьба», «мясник Красной Площади», «нож в зубах», «богатые», «бедные», «пролетариат», «первичная антиреволюционость», «диктатура, да, но в свободе», «добровольные», «поющее завтра», «кровавые рассветы», «это будет новая Варфоломеевская ночь», «это окупится кровью и в крови», «они это заслужили, с их коррупцией», «эти грязные буржуа», «рабочие бедны, потому что пьют, они все проспиртованы», «а еще и наркотики», «коллективизм», «индивидуализм», «тоталитаризм», «общество потребления», «они пьют народную кровь», «все они продались, наши правители». Высокий худой мужчина вдруг с яростным видом встал, ударил кулаком по столу с такой силой, что ножи и вилки полетели на пол, и возопил:
— Братство! Нельзя забывать о братстве! Установилась тишина. На какое-то время люди перестали есть. Мужчина сел на место. Затем споры возобновились: «Чаша наполнена до краев», «три четверти человечества живет в нищете», «люди умирают от голода», «мы привилегированные», «какие там мы привилегированные по сравнению с другими привилегированными», «больше привилегий!», «долой привилегии!», «что-то должно измениться», «люди остаются все такими же», «революции проходят», «эволюция или революция?»
«Все имеет свой конец. У всего есть начало».
«Это квадратура круга».
«Только у молодежи хватит энтузиазма для того, чтобы…»
«Молодые трезвее нас».
«Опыт стариков».
«Молодые — болваны».
«Старые — болваны».
«Болваны есть и среди молодых, и среди старых».
«Если ты болван, то это на всю жизнь».
«Мы больше не позволим так с нами обращаться».
«Революция для удовольствия».
«Так больше невозможно, вы только поглядите: метро, пахота, спиногрызы».