Наемники смерти
Шрифт:
Шейх покосился на Астрахана-старшего. Надо будет потом тщательнее его допросить, темнит Лукавый.
Двигались на цыпочках, держась левого края сквера, пересекающего всю базу. Шейх услышал голоса впереди, вскинул руку: всем стоять! Замерли, а потом разом метнулись к ближайшему зданию, прижались к стене. Пульсация крови в висках поглотила звуки. Шейх глянул на профессора – тот застыл истуканом, посмотрел на Рэмбо, на Хоббита… и бесшумно скользнул вперед, к цели.
* * *
Сухие строчки отчетов, научный язык, термины, от которых рябит в глазах и пересыхает во рту, язык ворочается с трудом… Марина попросила:
– Подожди, я дочитаю.
Она
– Дай я еще посмотрю, не мешай.
– Марина, тут вообще о чем? – спросил сидящий на полу рядом Данила.
– Подожди. Не мешай мне! Пожалуйста, не мешай, не сбивай меня. Сейчас я пойму.
Марина листала пожелтевшие страницы, разворачивала вклеенные полосы графиков, диаграмм. Она утратила разум и знания? На глаза наворачивались слезы, буквы шевелились букашками. Марина сделала усилие: она должна понять! Должна вспомнить, она же…
Марина Александровна Завьялова, 6 лет. Биохимия крови – в норме, общий анализ крови – в норме, анализ на инфекции и гормоны…
Дневник наблюдений, шурша, выпал у Марины из рук.
Ей шесть лет.
Лето. Папа – большой и сильный. Самый лучший папа с усами. Папа улыбается Марине и маме, над водой – стрекозы, папа гребет, надувная лодка покачивается, Марина пищит и прижимается к маме. Не потому, что на самом деле страшно, а потому, что так интересней. Водохранилище синее-синее, небо тоже синее, солнце – ярко-белое. Мама смеется, они плывут на остров Любви (так называет его мама, а папа – Могилевским) на пикник. Папа будет жарить шашлык, а Марине взяли сосисок, чтобы на палочке держать над костром, пока кожица не лопнет, а угли не зашипят от проливающегося сока, и тогда сосиску можно есть. Еще взяли мяч, ракетки, воланчики, купальники, и папа пообещал, что сегодня научит Марину нырять.
У мамы – соломенная шляпа, очень смешная, шляпу сдувает ветер, мама ловит ее, папа смеется. Нос лодки утыкается в песок острова. Папа спрыгивает на берег, помогает сойти Марине и маме, вытаскивает пожитки. Здесь чисто, здесь мягкий пляж, и деревья вокруг дышат летом. Марина визжит от восторга и несется вдоль кромки воды. Марина знает: скоро в школу. Она кричит от переполняющего ее счастья, от энергии, живой, как сама жизнь.
И мама вторит Марине. Девочка пробегает по инерции несколько шагов и останавливается. Руки ее плетьми виснут вдоль тела.
В мамином вопле, перешедшем в истерический визг, нет радости.
Марина оборачивается. Она чувствует, как волосы на голове шевелятся, встают дыбом – не только от испуга, но и по какой-то другой причине.
Мама смотрит в глубь острова, и лицо у нее белое, только багровый провал рта выделяется. Папа поднял короткое легкое весло, держит его, как меч. Марина, готовая заплакать, глядит туда, куда и мама. Все мерцает. Деревья шевелятся и тянут к Марине ветви. Марина хочет бежать к родителям – и не может. Папа, отчаянно тряхнув головой, заслоняет собой маму. Мама перестает кричать, всхлипывает, озирается, зовет: «Марина! Марина!!!»
Будто ребенок не стоит перед ней в десяти шагах.
«Мама! – зовет Марина, не в силах двинуться с места. – Мама! Папа!!!»
Они не слышат? Деревья тянут ветви к родителям, солнце тускнеет, что-то опускается на остров Могилевский, мама с папой падают, воют и катаются по песку. Марине плохо, очень плохо. У Марины болит голова, Марина плачет.
Оно
Оно похоже на чайку и ежа – птичья голова, четыре перепончатые ноги. Крылья… и иголки. Зубастый клюв, круглые оранжевые глаза. Оно размером почти с Марину, смотрит на нее, упавшую, сверху вниз, склонив голову. Марина закрывает лицо руками.
Птицееж кусает ее за руку. Это больно, как укол, но в ушах перестает шуметь, а голова перестает болеть.
Мама с папой лежат, не шевелятся, потом поднимается папа, шатаясь, будто с праздника вернулся пьяный, как двадцать третьего февраля. Папа видит наконец-то Марину и птицеежа. Птицееж пятится. Папа бросается к Марине, а она видит: нельзя бежать прямо, там плохое, и птицееж это знает! А папа – нет! Папа бежит все увереннее – один огромный шаг, второй, третий!
Папа останавливается, будто на прозрачную стену налетел. Воздух вокруг него дрожит. А потом кожа у папы лопается, как шкура сосиски над костром. И пахнет… Поднявшая голову мама хрипит от ужаса. А Марина не может отвести взгляда, она смотрит, как жарится ее папа, как вытекают у него глаза. Мама на четвереньках ползет к тому, что падает на песок, к тому, что осталось от папы.
Сейчас туда можно.
И тут они выбегают из центра острова – крысы. Большие зубастые крысы. Марина стоит на четвереньках, глядя в песок. Мама уже почти подползла к папе. Крысы проносятся по маме, как волна накрывают ее, и брызжет кровь.
Марина чувствует: крысы хотят убить, но не ее. Крысы бросаются в воду, крысы плывут к берегу.
Вторая волна неправильности накрывает остров и расползается дальше, и дальше, и дальше… Марина стоит на коленях. Песок вокруг испещрен следами крохотных лап. А рядом… нет, не смотреть туда!
Она и не смотрит.
Замерев, прикрывает глаза. И видит, как возникают искажения, как неправильности волна за волной меняют мир вокруг. Она чувствует зверей и птиц – странных, небывалых, – знает, куда побежали крысы. И она слышит, отчетливо слышит, как пространство трещит по швам.
Потом, много позже, поднявшись и отряхнувшись, Марина идет в центр острова Могилевского. В самую Глубь. В сердце. И щупальца тумана, плети лозы, искажения и хамелеоны расступаются перед шестилетней девочкой.
Марина не помнит, как попала с острова обратно на берег водохранилища. Она не знает, что было с ней в центре острова. Она никогда этого не вспомнит. В Глуби нет времени и нет пространства.
На берегу ее подобрали военные и ученые. Сначала они были добрыми, потом стали злыми.
Марине десять лет.
Барьер – стена с колючей проволокой по верху, на пропускном – солдаты.
«Документы на ребенка», – говорит солдат сопровождающему Марину. Тот подает свидетельство о рождении и справку. Марина стоит рядом и смотрит на спутника снизу вверх – это Лев Иванович, заведующий лабораторией. Марина ненавидит его. За все, что он делал. За иголки в венах, за капельницы, после которых она билась в припадках, за дыхание Глуби на своей коже, за белых крыс – подруг Марины по несчастью, за крыс с шестью лапами, за трехглазых мышей, за собак с коленками назад, лысых чупакабр, отвратительных лавр, за того хамелеона, с которым Марина хотела подружиться, – он напоминал плюшевого медведя, у него был добрый взгляд, а Лев Иванович вскрыл хамелеона и ввел Марине экстракт из его железы.