Наёмный самоубийца, или Суд над победителем
Шрифт:
Обращаясь к многочисленным произведениям всемирно признанных гениев в различных сферах искусства, можно было играючи привести в пример колоссальное количество прекрасных творений, оказавших значительное влияние на массы и великие умы, не попадающих при этом под прокрустово ложе идейно-эстетических установок суровых ценителей. Коль скоро, в конце концов, многие из этих принципов не существовали в качестве природной данности, являясь не более чем результатом сформировавшейся за многие годы договорённости некоего круга лиц.
Как следовало из наиболее наглядных примеров скульптуры и живописи, создание произведения искусства, которое было бы
Засаленная корка аплодисментов давно отскоблилась, обнажив ржавые рельсы, по которым один за другим проходили в единой связке вагоны избитости, усталости формы, творческой лени, отсутствия оригинальных идей и подачи. Дорога вела в тупик.
Естественно, искусство не только могло, но даже и должно было походить на реальность, поскольку, как ни парадоксально это могло звучать, даже и фантастическая повесть оказывалась тем фантастичнее, чем больше в ней было реального: достоверно переданного опыта, объёмных персонажей, пережитых чувств, в то время как мифология являлась основой формирования любой культуры и дополняла собою мир каждого индивидуума, обогащая ту личную вселенную, которая, в противном случае, неизбежно оставалась бы под гнётом рамок чувственного восприятия.
Произведения, не несущие ни одной свежей идеи, ни одной яркой формы, безликие и вызывающие сожаление, подобно армии сперматозоидов, не сумевших достичь своей цели и зачать оригинальные и значимые плоды, были и будут всегда. Ведь, так или иначе, навоз тоже необходим для создания благоухающей рощи. И наш ретивый писатель не выступал категорически «против» существования подобных форм искусства, как не выступал и «за». Он выступал лишь против того, чтобы у подобного искусства не было альтернативы.
Поскольку искусство существовало в разнообразии, своя необходимость и прелесть имелись как в академически устоявшихся формах, так и в отходах от классических традиций. И те творения, в которых необычное подмечалось в обыденном, естественным образом выделялись из серого однообразия. Ведь даже и сама жизнь подбрасывала тем, кто наделён должным чутьём и вниманием, массу реальных историй, превосходивших всякие художественные вымыслы, будь то загадочная и в то же время подлинная история жизни чудаковатого Каспера Хаузера или гениального Роджера Бэкона.
Отрицание реальности как таковой — вело в никуда. И это вовсе не было тем путём, который избрал для себя автор, вопреки утверждениям критиков и завистников.
Отрицание реального опыта, отрицание правдоподобия и внутренней логики не привносило ничего нового, но множило низкопробные поделки иного рода. Лишённые свежести. Бездумно проезжающие по истёртым рельсам подражания. Эксплуатирующие одни и те же шаблоны. Боящиеся рисковать и по-новому смотреть на вещи. Неспособные поднимать и обсуждать серьёзные темы, от которых их авторы были далеки и поэтому либо сторонились, либо рассуждали о них с наивностью инфантильных невежд. Они не «преодолевали навязанные стереотипы и предубеждения», вопреки своей заносчивой претенциозности, заставлявшей их мутить воду в луже, выдавая её за глубокий колодец, но лишь следовали стереотипам иного порядка, заменяя одно прокрустово ложе другим.
Писатель уважал академическое искусство, вместе с тем отдавая дань уважения и авангарду, при этом с одинаковым неприятием относясь как к воинствующему снобизму
Грань, разделяющая «искусство» и «не искусство», виделась для него предельно чётко и конкретно. И вместе с тем он не принимал расхожих взглядов, провозглашавших абсолютизацию субъективизма и отсутствие объективных критериев в искусстве.
В любом произведении искусства он прежде всего выделял три основных аспекта: субъективную составляющую, лежавшую в области вкусов и мнений, которую он, так или иначе (вопреки заявлениям некоторых лиц) признавал, при этом просто не возводя в абсолют; объективную составляющую, лежащую в области предметов и категорий, которые не зависели от чьего-либо субъективного мнения, но могли быть подвергнуты экспертному анализу; и духовный аспект (который, в его понимании, не был тождественен морально-этическому), определявший то, способствует, вредит или же, во всяком случае, не мешает ли данное произведение сближению человека (будь то творец или почитатель данного творения) с Богом.
Разумеется, многие могли бы назвать подобный подход всё так же субъективным. Но речь в данном случае и не шла о некой непреложной истине в последней инстанции. Конкретно взятый автор подходил ко всем вопросам со свойственным ему систематизмом, отличаясь от подавляющей массы авторов ещё и тем, что не писал абы как придётся, но вывел, пусть и не бесспорную, но чёткую и законченную творческую систему, претворяя в жизнь её максимы.
Во-первых, он решительно отвергал само понятие жанра и не пытался определить принадлежность своих произведений к тому или иному направлению. В его понимании, это был частный пример прокрустова ложа, к которому авторы прибегали в силу своей творческой лени, критики — из удобства навешивания ярлыков, а читатели — в силу насильственно привитой шаблонности мышления. Любой писатель, намеренно желающий творить в каком-то жанре, по сути ориентировался на некий шаблонный комплекс стереотипов и ожиданий читательских масс от литературы подобного рода, подчас принимаемых ими за непреложный канон. В то же самое время писатель, не ставящий перед собой подобной цели и задачи, просто описывал то, что счёл достойным своего времени и внимания, не испытывая необходимости втискивать свой труд в некие условные рамки. Это был принцип отсутствия жанровости. И хотя определение произведения как жанрового или нежанрового само по себе ни в коей мере не являлось оценочным, часто можно было увидеть, как несведущий критик берётся рассуждать о том, что автор «вышел за рамки жанра», когда, на самом деле, он в них и не находился.
Во-вторых, придерживаясь принципа единства восприятия, он в большей степени старался писать произведения небольшого объёма — стихи, рассказы и повести, которые было возможно осилить в один присест, не делая перерывов и не дробя восприятие фрагментарно, как при чтении большого романа. Впрочем, во всём была важна мера, ведь в противном случае подобный подход мог вылиться в голый эпиграмматизм и сборники афоризмов. Тем не менее, рекомендательный принцип не являлся непреложным каноном, и в творчестве нашего героя изредка встречались и крупные произведения.