Наёмный самоубийца, или Суд над победителем

Логинов Геннадий

Как бы то ни было, до поры до времени цирк казался волшебным местом, особым миром, существовавшим параллельно с серой обыденностью. Полный ярких красок, улыбок и смеха, он служил развлечению, при этом стараясь доступными средствами сделать мир и людей если и не лучше, то, во всяком случае, веселее и радостнее. Люди, пребывавшие в самом подавленном расположении духа, приходили туда, оставляя свою грусть за порогом, и вскоре мысли о яде и пуле, верёвке и мыле исчезали, подобно каплям воды, унесённым стремительным потоком.

Но с приходом Чезаре Великолепного, имя и происхождение которого оставалось загадкой даже для обитателей цирка, многое

изменилось не в самую лучшую сторону. Конечно, говоря исключительно о финансовом положении дел, нельзя было не отметить, что обновлённый цирк, безусловно, являлся более прибыльным. Но, как известно, не всё в этой жизни измеряется лишь деньгами. Некоторые работники ушли, не желая мириться со сложившимся положением дел, но подавляющему большинству просто некуда было деваться.

Особым спросом пользовалась так называемая «Коллекция изящных уродств», для пополнения которой труппа кочевала по миру, находя необычных людей и животных (живых, и не очень), никогда не задерживаясь на одном месте подолгу. Великаны и лилипуты, бородатые женщины и гермафродиты, обладатели рудиментарных хвостов, сиамские близнецы и люди, покрытые густой шерстью с ног до головы, выглядели на общем фоне наиболее заурядными представителями этой части представления. В массе — это были люди замечательной души, но озлобленного характера, формировавшегося в условиях циничной жестокости окружающих.

Многими годами позднее подобного рода увеселения были повсеместно закрыты, как унижающие честь и достоинство человеческой личности, что, с одной стороны, было, безусловно, правильно, но вместе с тем оставило без средств к существованию множество людей, не имеющих возможности заниматься в своей жизни чем-либо ещё.

Среди посетителей цирка, приходивших поглазеть на тех, кто чем-то разительно от них отличался, потыкать пальцами и посмеяться всласть над чужим горем либо с задором покричать, наблюдая за стравливанием необычных животных, было и немало таких, кто за пределами этих мест любил порассуждать вслух об упадке морали и нравов, почитая себя за культурного и высокодуховного джентльмена или леди.

Фокус-покус никогда не понимал, какая загадочная сила привлекает зрителей, подобно магниту, заставляя их насмехаться над всяким, кто внешне сильно отличается от них самих. Казалось бы, ну что забавного может быть в том, что человек имеет слишком высокий или, напротив, слишком маленький рост относительно подавляющей массы окружающих? Возможно, здесь работал тот же принцип, что порождал травлю в любых сообществах, будь то учебное заведение или воинская часть. Люди консолидировались против кого-то не похожего на них внешностью, происхождением или характером, желая, с одной стороны, ощутить себя на ступень выше кого-либо в социальной иерархии и вместе с тем не сделаться объектом для унижения самому. Похожим образом консьержка, имевшая возможность осложнить жизнь другим, начинала создавать людям проблемы на пустом месте, возомнив из себя Цезаря от власти: пускать или не пускать кого-либо в дом (на законном или незаконном основании — вопрос другой).

В основе подлости лежал банальный страх оказаться ниже, слабее и хуже кого-либо, очутившись на обочине жизни (как бессознательно мерещилось моральным уродам и слабакам), страх, на который один за другим наслаивались уже и прочие негативные черты, будь то завистливость, алчность, гордыня, насмешливость и прочая дрянь. Всему виной был страх, порождавший желание обзавестись «обязательными» внешними атрибутами «сильной

личности», для того чтобы что-то доказать окружающим и в первую очередь себе лично. Но ни школьные хулиганы-задиры, искавшие себе мальчиков и девочек для битья, ни заурядное хамло, в изобилии встречающееся даже в самых культурных городах планеты, ни великосветская чернь, смердящие души которой источали не заглушаемое аристократическими манерами зловоние, ни за что не признались бы себе в этом открыто.

Как бы то ни было, Фокус-покус был человеком без комплексов. Он любил и ценил мир таким, какой он есть, принимая и уважая себя таким, какой он есть. И, выходя на манеж, он развлекал собравшихся короткими выступлениями между номерами, зная как никто другой, что истинные уроды не выступают посреди шапито и не кочуют из города в город в караване из разноцветных фургонов, а сидят на оплаченных местах и насмешливо тычут пальцами в артистов.

Потомок цирковой династии фокусников, Фокус-покус подозревал, что причиной его необычной внешности могло быть то, что обе его бабушки являлись даже не просто родственниками, а сёстрами-близнецами. Как бы то ни было, он искренне принимал свою особенность не в качестве некоего отклонения от условной нормы, а именно в качестве присущей ему специфической черты (подобно цвету глаз или форме бровей), которая, с одной стороны, объективно создавала определённые неудобства, но вместе с тем давала взамен и определённые возможности. Ведь, как известно, если где-то убыло — то где-то и прибыло.

Мастерство клоуна являлось одним из наиболее сложных, поскольку требовало от циркового артиста единовременного владения сразу несколькими дисциплинами, из-за чего участие клоунов в «чужих» номерах было делом привычным. Гений репризы, он ежедневно уделял по нескольку часов в день упражнениям, направленным на поддержание ловкости рук в надлежащей форме, поскольку иллюзии в его трюках и фокусах были основаны не на хитроумных приспособлениях и устройствах, а на искусстве отвлечения внимания публики и необычной гибкости пальцев.

Разумеется, ему, как и всякому талантливому актёру, хотелось выступать с персональными номерами, вместо того чтобы заполнять короткие паузы на разогреве у остальных. Тем не менее, он прекрасно осознавал, что и тот труд, которым приходилось заниматься ему, бесспорно, был сложен, нужен и важен, требуя своих профессионалов. Своими шутками и трюками Фокус-покус давал коллегам дополнительное время на подготовку перед сложными номерами и, в случае необходимости, скрашивал неловкие моменты, если что-то происходило не по плану, что было суровой неизбежностью. Порой канатоходец мог сорваться, зверь — ослушаться воли дрессировщика, сложный фокус — провалиться, актёр — почувствовать себя дурно, и приходилось срочно спасать положение и сглаживать неудобную ситуацию, чтобы представление продолжалось без заминок.

Естественно, артисту хотелось думать, что смех зрителей вызван лишь мастерством его игры и удачливостью фокусов, но, отдавая дань реальному положению вещей, он понимал, что в зале немало и тех, кто смеётся не столько над его образом забавного, но остроумного клоуна, сколько над ним самим: человеком невысокого роста, отдалённо похожим на куклу или ребёнка и наделённым специфическим тембром голоса. Далеко не каждый смех и не каждая радость делали человеческое сердце добрее. Но вместе с тем не стоило принимать близко к сердцу ржание всякого коня. Как, впрочем, и не всякое —оставлять без последствий.