Нагота

Скуинь Зигмунд Янович

Сорвалась.

А чего полезла на подоконник?

На балкон хотела перепрыгнуть. Такая у нее привычка.

Конечно, это звучало смешно. И настолько глупо, что его навряд ли принимали всерьез. К тому же его замешательство могло послужить уликой против него. Почему он не сказал правду, зачем опять подыскивал удобную ложь? О чем он больше беспокоился — о Либе или о себе? Может, он, сам того не сознавая, пытался замести следы, разыграть из себя невинного, ни к чему не причастного? В самом деле — почему? Дурацкий вопрос. С тем, что случилось, у него нет и не может

быть ничего общего. Ведь он сказал всего два слова. Если бы он только знал... Вчера на танцах Либа потешалась над ним, сочиняла про Женьку...

Она лежала с закрытыми глазами, неподвижная, смирная. Рот почему-то стал непомерно большим и красным. Потом он понял почему: из носа к губам стекала струйка крови. Ладонь была еще живая, теплая, но пульс не прощупывался. Он попробовал поднять руку, она показалась неестественно тяжелой и вдруг согнулась совсем не там, где следовало.

К счастью, уже подъехала машина «скорой помощи». Вокруг него толкались люди, топтали худосочные анютины глазки, напирали, лезли вперед. Понемногу его оттеснили. Это было даже облегчением. Теперь он не видел лица Либы. На него перестали обращать внимание, любопытные взгляды были прикованы к врачу, санитару. А он — один из толпы, такой же прохожий, как все. Нет, он не убегал, он не бросил Либу, просто его оттерли.

Когда Либу подняли в машину, он собрался с духом, подошел к открытой двери.

— Может, мне поехать с вами... если нужно...

Врач был молодой, с тщательно расчесанным пробором маслянисто-желтых волос.

— Вы родственник?

Взгляды толпы опять метнулись к нему,

— Да нет, так...

— Тогда не надо. Придете в больницу.

— А когда?

Врач пожал плечами.

Машина отъехала. Толпа расходилась. На ходу утирая пот, к нему подошел милиционер; кожаная планшетка на длинном ремне, закрученном вокруг ладони левой руки.

— Мне сказали, вы очевидец?

— Да.

— На всякий случай запишу ваш адрес. Имя, фамилия, где проживаете?

Он отвечал машинально.

— Что делаете в Рандаве?

— Ничего. Приехал посмотреть.

Милиционер перестал писать, проворчал что-то невнятное.

— Где работаете?

— Пока нигде.

— В общежитии были в гостях?

— В гостях.

— Ночевали?

— Пришел за полчаса до этого.

— К кому?

— К знакомой.

— Как с документами?

— Паспорт еще не успел получить.

— Ладно, покажите, что есть.

Возвращая документы, милиционер привычным движением вскинул пальцы к козырьку.

— Все?

— Да, это, знаете, так... на всякий случай. Весной, еще морозец держался, парни с одной вечеринки перенесли девчонку на чердак, чтобы маленько поостыла, да и забыли. А она, знаете, так и не проснулась, замерзла. Хорошо, адреса записал: молодые люди — один из Риги, второй — из Лиепаи, то ли гости, то ли дружки. Потом ищи их,

— Спасибо.

— Да, знаете, так оно вернее,, еще неизвестно, как обернется. Поначалу все кажется шуткой, а на поверку всплывает дело.

Краем глаза он видел Камиту, та стояла поодаль и, возможно, поджидала его, но, сделав вид, что не

заметил ее, он зашагал в противоположную сторону.

Он еще не пришел в себя, в голове сумятица мыслей, даже не мыслей — сбивчивых фраз.

На рекламном щите болтались обрывки афиш, приоткрывая и вновь закрывая множество слоев — синих, зеленых, белых. Мелькавшие слова будто загадывали путаный ребус. Вокруг все было перекошено, изорвано, все отвратительно серо: настил тротуара, заборы, обшарпанные стены. Вдоль грязных обочин валялись окурки, билеты, всякий сор. Улица казалась пустой и бессмысленно длинной.

Он уже проходил здесь однажды — когда собирался уехать. Что его удержало?

Поначалу все кажется шуткой, а на поверку всплывает...

Нет, в легкомыслии его не обвинишь. Скорей уж в легковерии. Из мелочей воображение создало идеальный образ, и он сам влюбился в него. Пигмалион Второй. Все так чудесно совместилось, все так прекрасно увязалось. Ему хотелось, чтобы она была именно такой...

Когда стали приходить эти злосчастные письма, он буквально на глазах менялся, сделался другим человеком. Даже ротный старшина это подметил и на первых порах подозрительно потягивал носом, решив, что он пристрастился к спиртному.

Фотография совершенно истрепалась, но вскоре отпала нужда вынимать ее из кармана. Ночью, на посту, на привале, лежа в траве на полигоне, он отчетливо видел ее лицо. И слышал, что она рассказывала: то робким шепотом, то с радостным оживлением или с грустью, то с тяжкими вздохами.

Но правда, которую он принимал за правду, оказалась обманом. Все рухнуло, и напрасно было бы себя утешать. Те черты и свойства, что постепенно, слой за слоем, откладывались в его сознании, между собой ничем не были связаны, они существовали сами по себе, болтались наподобие пестрых клочьев афиш на рекламном щите. Девушка, которая когда-то снилась,ему по ночам, не имела ничего общего с той, которой он обладал. В свою очередь, эта последняя не имела ни малейшего понятия о письмах, которые он знал наизусть. А письма писала Либа..,

На привокзальной площади у бочки с квасом старый Мартынь тотчас признал его.

— Ну вот, вы все еще в Рандаве. Денек-то вчерашний, как погляжу, не пошел вам впрок.

— Какой там прок.

— Осунулись вроде. Понятное дело, суббота с воскресеньем у молодых лихие деньки. Потом опять недельку роздыха. Так что ж, по маленькой?

— Да, пожалуйста.

— Ну да, после гулянок квасок в самый раз. Сперва-наперво потому, что килькам плавать хочется, а во-вторых, организм пропотел, как в парилке.

— О гулянках давайте не будем.

— Скверное настроение — это тоже бывает. А вы близко к сердцу не принимайте. Оно, конечно, сердечные дела ох как важны, особливо в молодые годы. Но коли у меня, у воробья-то стреляного, что-нибудь вкривь и вкось пойдет, я тогда так рассуждаю: винить других проще простого, только ты и сам не святой. Что, неправду говорю?

— Ладно, ты лей, ишь, святой какой, разболтался тут, — заворчала нахохлившаяся тетка, подставляя кружку. — Не задуривай молодежи голову.