Нагота

Скуинь Зигмунд Янович

— Вот, пожалуйста.

Марика оглядела фотографию с одной, с другой стороны, пожала плечами.

— В самом деле интересно. Ну, Варис, что скажешь?

Ухмылка на лице молодого человека как-то сразу поблекла.

— Снимочек в порядке. Как сказал бы мой пес: где-то вроде встречались.

— Значит, фотография ваша?

— За это ручаюсь, но я вам ее не посылала. Ничего я вам не посылала. Тут какая-то глупая шутка.

— Вполне возможно. Только кто же ради шутки станет писать сорок девять писем?

— Мистика. Варис, что скажешь?

— Простите, когда вами получена фотография? — Молодой человек

долго и старательно прикуривал сигарету, прежде чем поднять на него глаза.

— Примерно год назад. Впрочем, нет, немного раньше. Стихи напечатали в прошлом году в феврале, ко дню Советской Армии.

— Стало быть, еще до нашей эры, — протянул парень. — Я точно такую же получил позже.

Марика метнула на Вариса хлесткий, как оплеуха, взгляд.

— Не валяй дурака, Варис. Ты же слышал. Последнее письмо пришло две недели назад.

— Значит, кто-то их пишет.

— И получает на мое имя? Ха-ха. А зачем?

Парень снова вынул из кармана пачку сигарет.

— Я, кажется, забыл предложить. Давайте уж вместе травиться, если не возражаете. Как сказал бы мой пес, у нас имеется повод взаимно представиться. Варис Тенисович Тенисон.

— Александр Драйска. Спасибо. Я не курю. Мне присущи другие пороки.

Глаза у Вариса блеснули недобрым блеском.

— Ого! Я не ослышался? Как вы сказали?

— Мне присущи другие пороки.

— Курение, Александр Драйска, не порок... Курение — слабость. Да, мир полон чудес. Иной раз, как цыгану, приходится удивляться. Отец белокурый, мать белокурая, откуда же взяться темным двойняшкам?

— Вот уж действительно порок — кичиться своими слабостями, — вмешалась Марика.

— Еще больший, по-моему, порок скрывать свои недостатки.

Слова Вариса прозвучали довольно прохладно, но холодность эта адресовалась одной Марике, — они в который раз между собой обменялись взглядами. Затем Тенисон продолжал подчеркнуто дружелюбным тоном.

— Я в армии не курил. И знаете, почему? Служил на бензоскладе. Пришел первый раз на дежурство, старшина без разговоров залез ко мне в карман, вынул спички и — в унитаз. С этой минуты вы некурящий, говорит. Не так-то просто бросить курить, пытаюсь ему возражать. Примерному солдату все просто, отвечает старшина, я, к слову будь сказано, бросал курить уже тридцать пять раз.

— Это из Марка Твена.

— Возможно. Наш старшина до книжек был большой любитель. А служба вещь удивительная. Пока считаешь поверки, свет не мил, а вернешься домой, поживешь на воле, и так приятно вспомнить былое, не правда ли?

— Вам лучше знать, я еще воли не видел.

— Тут главное форму снять. И сразу — будто тебя заново родили.

— Пока что-то не чувствуется...

Сомнений быть не могло, Тенисон нарочно перевел разговор на службу, давая ему возможность отступить, не слишком роняя достоинство. Первоначальное удивление перешло в досаду, и это трудно было скрыть. Он себя чувствовал не столько одураченным, сколько пристыженным. Сам себя на потеху выставил. Выход был эффектный. Одного он не предусмотрел — что на подмостках можно поскользнуться... И вот — растянулся, так опозорился, хуже не придумаешь. И все-таки уйти надо с поднятой головой. К счастью, Тенисон из солдатской солидарности всячески старался облегчить ему отступление,

байками да шуточками скрашивая неприятный разговор. С другой стороны, это и подозрительно, ведь по теперешней ситуации выходит, они — соперники. Но, возможно, Тенисон для Марики разыгрывал этот спектакль, притворяясь, что ему все нипочем, что он выше всего этого и не чувствует ни малейшей склонности ревновать. Вообще, их роли переменились. Марика становилась все более учтивой, разговор поддерживал Тенисон, а подозрительным и настороженным был теперь он.

— Значит, вы из Риги? — спросил Тенисон.

— Да... В известной мере.

— Где остановились?

— Нигде. С ближайшим поездом уеду.

— Вот это напрасно. Я б на вашем месте задержался в Рандаве хотя бы до воскресного вечера.

— Зачем?

— По целому ряду причин. В пятницу вечером вернуться в душную Ригу было б непростительной глупостью — начнем хотя бы с этого. Во-вторых, из чистого любопытства. Вдруг отыщется сочинитель писем?

— Ты хочешь сказать «сочинительница», — поправила Марика.

— Ну хорошо, допустим, сочинительница. — Тенисон сохранял удивительное спокойствие. — В-третьих, никогда и ни в чем не надо торопиться. Особенно, когда речь идет о женщинах.

— И все-таки я уеду.

— На вашем месте я бы остался, Александр Драйска. Честное слово! По крайней мере, до воскресенья, до вечера. Верно, Марика?

— А почему бы и нет? Рандава — чудесный городок. За тонкой дверью на лестнице послышались голоса.

Немного погодя раздался громкий стук, и кто-то, просунув голову в прихожую, с преувеличенной вежливостью осведомился, можно ли войти. После чего в комнату ворвались три совершенно разнородные особы: кокетливая, стройная и, несомненно, миловидная брюнетка, словно сошедшая со страницы журнала мод; вторая — невысокая, угловатая, но довольно бойкая, этакая пацанка-переросток; и третья — нечто робкое, смущенное, с косичками на школьный лад.

— Ну вот и отлично, — сказала Марика, — боевой расчет каюты в полном составе.

— Дополненный кое-кем из посторонних. — Стройная брюнетка стрельнула подведенными глазами.

— Да, у нас гость. Знакомьтесь — Александр Драйска, демобилизованный ефрейтор десантных войск. Я правильно вас представила?

— Как по книге.

— Очень приятно. — Брюнетка театральным жестом протянула руку, словно для поцелуя. — К. К., Камита Канцане.

Школьница с косичками зарделась еще больше и тихо обронила:

— Бирута.

Пацанка-переросток глянула исподлобья и с хрипотцой выдавила:

— Цауне.

— Быть может, Александр кому-то уже знаком? — Тенисон усмехнулся своей плутоватой, котовской улыбкой.

— В каком смысле? — отозвалась Камита.

Тенисон ответил не сразу, продолжая сверлить глазами девушек. Все, казалось, были удивлены.

— Он пишет стихи. Печатается в журнале «Лиесма».

— Да что вы? Как здорово!

Камита, приосанившись, выпятив грудь, встала перед ним.

— Подумать только, в глаза не видела живого поэта. Прошлой осенью один выступал в Доме культуры, но как раз была моя смена. И знаете, как он о себе выразился? Я, говорит, цвет картофельный. Потрясающе, правда? Цвет картофельный с темными кудрями! Господи, да у нас в Рандаве и сорта такого нет. А скажите, вы очень своеобразны?