Находка для вечности
Шрифт:
Постепенно ветерок из окна освежил меня, и я стала вспоминать ту Белоруссию, которую покинула 26 лет тому назад. Как это получилось? Всему виной тот нелепый скандал с отчимом в августе 1977 года, который стал последней каплей. После кошмарной ночи я встала и спокойно объявила маме:
– Я уезжаю.
– Куда, к тёте Кире? – не поняла она.
– Нет, в Куйбышев.
– Хорошо, – так же спокойно ответила она.
Я приняла окончательное решение – навсегда покинуть «этот сумасшедший дом».
Декабрь 1968 года. Улицы припорошило лёгким снежком. Ощущение новизны
– Есть ли у вас ещё дети? – Он готовил её к возможной утрате.
По ночам мама задыхалась и порывалась ехать в больницу. Моё лицо стало белым, как тетрадный лист. Я обмирала, а когда приходила в себя, то видела возле себя горестное лицо мамы и была рада, что это она, а не Зиновий, мой отчим. Я ненавидела его так, как никого и никогда в своей юной жизни. И не только потому, что ему не дано было сделать счастливой маму, а вместе с ней меня и двоих детей, которые появились на свет один за другим. Не только потому, что он был необразован, мало получал, и мы мотались по чужим углам, а я выросла, не зная настоящего родительского дома. Просто, когда я смотрела в его похотливые серые глаза, я не видела в них тепла, мне становилось холодно и страшно.
Почему я так и не умерла, никто не знал. Когда с помощью каких-то уколов удалось сбить температуру, врачи пожали плечами, написали в карточке – ревмокардит и поставили меня на учёт. Вероятно, это было что-то возрастное, что с годами проходит, но втайне мне хотелось думать по-другому. Первое школьное чувство поразило меня такой силой и неожиданностью, что я втайне приписывала ему не только причину моего выздоровления, но и болезни.
Из больницы я сразу же поехала не домой, а к тёте Кире, и с тех пор поселилась в её семье. Она жила на Третьяках, в военном городке – на другом конце города. Её муж – майор в отставке, – я называла его дядя Петя, заменил мне отца. А их дети – Игорь и Женя значили больше, чем обычные двоюродные брат и сестра. Это был совсем другой мир. Там не было деспотизма отчима, там была моя школа, которую я никогда не меняла и не собиралась менять. А главное, в этой школе был мальчик по имени Вадим, внимание которого застало меня врасплох и стало предметом постоянных мыслей.
До этого я не интересовалась противоположным полом, много читала и была большой мечтательницей.
– Ну что вы все о мальчишках, – сердилась я на трещавших всю дорогу одноклассниц.
На родительских собраниях меня хвалили за отличную учёбу и примерное поведение. Мама гордилась мной, а тётя Кира пророчила:
– Вот выучишься и станешь человеком.
Дома отчим говорил мне:
– Немтырь.
Я почти никогда с ним не разговаривала, никак не называла и считала несчастьем всей своей жизни. А уж называть его папой, как раньше предполагалось, язык вовсе не поворачивался.
– Жила бы Раиса для дочки, а то нашла себе ссыкуна (имея в виду молодость Зиновия), – вздыхала бабушка.
Любовь бабушки
Она была человеком старого закала, и этим все сказано. Трудная жизнь согнула ей спину, но не сломила дух. Её постоянные поездки на родину, в Мариуполь, независимо ни от каких обстоятельств, многие считали причудой. Оттуда она присылала нам посылки со всякой всячиной, чаще всего с вяленой рыбой, которой там приторговывала. Только очень тяжёлая болезнь могла остановить её, но я не помню, чтобы она когда-либо серьёзно болела или обращалась к врачам.
– Рвачи, а не врачи – говорила она обычно.
– А что же ты делаешь, когда простываешь? – интересовалась я.
– Выпить 100 граммов водки, укутаться одеялом, пропотеть, и наутро все как рукой снимет. – Мне это казалось невероятным.
Где она там жила, в своем Мариуполе, никто не знал.
Смутно припоминалась картина – мы с бабушкой у моря, она греет в горячем песке свои ревматические ноги, я плещусь у самого берега, ослепительно светит солнце. Вдруг кто-то восклицает:
– Смотрите, вон граница между Азовским и Чёрным морями!
Я всматривалась в синеющую даль, но ничего не видела.
Бабушка жила поочерёдно у своих четырех дочерей, помогая нянчить внуков, но к концу жизни остановилась у нас. Меня до сих пор гложет чувство вины за то, что я недослушала её рассказов о жизни в старину.
Она пережила смерть пятерых детей из девяти, две войны, революцию, голод 1933 года, но не утратила достоинства, здравого смысла и добропорядочности. Её сухонькое согбенное тельце, белый ситцевый платочек на голове остались в моей памяти не только как черты любимого родного человека, но как символ старой России. Она любила рассказывать о жизни при царе, о своем отце из благородной семьи, который женился на украинской красавице-крестьянке, о традициях в их семье и учёбе. По её словам четыре класса гимназии давали больше, нежели наши десять классов. И совсем уж сокровенно говорила о своей любви к казачьему офицеру, погибшему на фронте в Первую мировую войну.
Стоубцы, – объявили по-белорусски, и это тоже показалось новым. Столбцы – середина пути между Минском и Барановичами. На этой станции мы когда-то случайно встретились с Вадимом и вместе ехали в сторону Минска, и я вдруг ощутила дух тогдашнего времени, вкус забытой тоски. – Интересно, какой он сейчас?
Вадим так и не стал главным человеком в моей жизни, тем не менее знакомые, давно невиденные места будоражили. Я жадно начала вспоминать, раскладывая по полочкам даже самые незначительные эпизоды. Зачем мне это? Но лукавый ум пробовал вдохнуть подобие жизни в этот муляж, настроить фокус хрусталика на дальнее зрение, чтобы вновь увидеть мираж прошлого.
Закрываю глаза. Весна. Солнце. Во дворе перед домом зелёная лужайка. Вадим лежит на животе и покусывает травинку. Вид у него задорный и мечтательный. Мы с подругой Иркой проходим мимо, и он весело с нами здоровается. Я вижу его второй раз в жизни, а первый был, когда я забыла в парте свой дневник, и мы отправились за ним в школу. В тот год Вадим учился во вторую смену в классе, где мы занимались в первую. Он вышел небрежной походкой, улыбающийся, руки в карманах. Ирка зашептала мне на ухо: