Налог на Родину. Очерки тучных времен
Шрифт:
А происходит все так потому, что пространств в России много, а сил у русского человека мало, и хватает их ровно на то, чтобы заботиться, любить и обихаживать лишь ближний круг – семью, друзей, родню, – а остаток уходит на угождение власти. А на тех, кто не свои и не начальники, у нашего человека сил уже нет, а значит, и дела до них нет тоже; и потому русский человек так разобщен и с таким трудом сорганизуется даже с соседями по подъезду в самом простом деле типа устройства коврика при входе, дабы не таскать грязь.
И современные инновации с технологиями это принципиальное различие России с Европами никак не уменьшают, а лишь только подчеркивают.
Так что, с моей (безусловно, крамольной) точки зрения, в России нужно заниматься не внедрением инноваций, а развитием человеческих отношений,
Так что, завершая ответ ростовской журналистке, могу предположить, что все нынешние технологические рывки, называйся они электронное правительство или нанотехнологии, окажутся там же, где и хрущевская кукуруза, которая, к слову, действительно имеет массу преимуществ перед традиционными культурами в качестве кормовой массы.
Мы же, когда очутимся вместо города Как-Лучше в городе Как-Всегда, поругаем начальство, потребуем бутербродов, заселимся на постой в барак да покричим, что в Европах такое невозможно – но, когда нас позовут на посадку, все забудем, простим и займем места согласно имеющимся волчьим билетам.
Космополиты безродные & патриоты безденежные
То, что патриотизм у нас является не столько убеждением, сколько рабочим инструментом, я подозревал давно. Примерно таким же, как членство в КПСС или в «Единой России». А эффективность инструмента можно оценить, разве не так?
Собственно, подтолкнул меня к этой идее знакомый финансист, с которым мы в дни Олимпиады вместе ужинали. Помню, обсуждали мужской дуатлон. Не хочу перегружать деталями, но поверьте, это была невероятной интриги гонка. Вот представьте: уже под самый финиш двое шведов – хитрых, умных, опытных мужиков – запирают за своими спинами группу лидеров, чтобы в отрыв спокойно мог уйти третий швед, такой же хитрый, умный и опытный. И этот швед по имени Оллсон уходит в какой-то уже просто феерический отрыв – 10 секунд, 15, 20, уже чуть не полминуты, о господи, до стадиона рукой подать, и уже ничто не помешает ему победить! – но на самом деле интрига не в этом. Эти шведские мужики настолько опытны и коварны, что отводят Оллсону роль подсадной утки, а сами выжидают, кто же рискнет пробить блокаду – дабы этого героя вымотать и изничтожить. И вот, когда уже все, казалось бы, ясно, в отрыв бросается наш мальчишка по фамилии Сладков, и он идет вперед так мощно, как молодость вообще вторгается во взрослый мир. И вот тут-то шведы и берут его в оборот. Потому что взрослость – это когда проигрыш в силе компенсируешь опытом, а опыт подсказывает брать измором. В итоге Сладков выдыхается и приходит четвертым, Оллсон – третьим, первым – швед Хельнер. Финальные титры; театральный разъезд.
– Это были не лыжи, – сказал я своему приятелю. – Это кино. Экранизация. Бальзак. Люсьен де Рюбампре против Вотрена. Сила и наивность против изворотливости и хитрости.
– Против Жака Коллена, беглого каторжника. Если мы про лыжный бег…
Банкир засмеялся. Я тоже. Пиршество за столом – это когда основное блюдо сочетаешь с гарниром спорта и десертом литературы.
И вот тут-то мой банкир и выдал фразу про патриотизм и космополитизм как рабочие инструменты. С его точки зрения выходило, что в наши дни (то есть в дни Олимпиады) патриотизм для личного потребления являлся эдакой повязкой на глазах, мешающей наслаждаться красотой спорта (который, как разумно подмечал Пьер де Кубертен, национальности не имеет). Это ведь патриот, как лошадка в шорах, прет вслед за своим мешком с овсом, реагируя лишь на примитивные раздражители: наши выиграли – ура; наши проиграли – позор и Тягачева на плаху.
– Знаешь, – осторожно заметил я, – патриотизм мне кажется повязкой на глазах вне зависимости от ситуации. У космополитов
– А как же Хомяков? Аксаковы? Глупцами были? А?..
Ну, мы тут устроили перепалку, и я заметил, что из всех Аксаковых в наши дни если и знают, то не славянофилов Ивана и Константина, а их батюшку Сергея, написавшего «Детские годы Багрова-внука», а что написал Хомяков, не помнит никто вообще, его и самого-то знают благодаря мандельштамовской цитате про «хомякову бороду» у «ворот Ерусалима». В то время как весь сонм западнической мысли – от Чаадаева до Герцена – и поныне в чести и актуален, хоть заново объявляй «Философические письма» записками сумасшедшего и издавай в Лондоне «Колокол», что, впрочем, де-факто и происходит усилиями всех в Лондон выдавленных, от покойного Литвиненко до живых Березовского, Дубова или Чичваркина. А следовательно, КПД мозгов космополитов превышает КПД мозгов патриотов.
На что мой банкир вопрошал с ядовитейшей улыбкой, с чего это я взял, что скучнейшие чаадаевские письма ныне потребны хоть кому-либо, кроме профессиональных историков, философов да филологов? И мы, размахивая руками и чуть не опрокидывая бокалы, лезли в сумки за оружием, то бишь за ноутбуками. В заведении был бесплатный вай-фай, но официант смотрел на нас с ужасом, особенно после моей громогласной тирады, что в общественном российском сознании, подчеркнуто патриотичном (в отличие, скажем, от сознания английского, индивидуалистичного, где патриотизм есть частное дело, вроде половой жизни), – так вот, у нас в почвенники записывают абсолютнейших западников, типа, скажем, Лескова с его бессмысленным Левшой. Левша, по Лескову, вообще был образцовым сочетанием природного таланта с русской дуростью, когда безо всякой алгебры с геометрией, по одному «псалтирю да полусоннику» подковал танцующую английскую механическую блоху, которая, натурально, откинула после этого лапки… Загубил ее патриот Левша, как и свою жизнь…
В общем, мы много о чем успели покричать, пока компьютеры не загрузились, не подсоединились и «Яндекс» не выдал результат: «Философические письма» – меньше двух тысяч запросов за месяц: и правда не густо.
– Ну хорошо, – не унимался я, – давай посмотрим на дело со стороны личной экономики: как обстояло дело в хозяйстве в поместье помещика-славянофила, искренне видящего величие святой Руси в применении сохи? А как – в поместье помещика-западника, который вместо святых тайн русской души видел окрест пьянство, отсталость да скотство, а потому выписывал из-за границ английскую молотилку и немца-управляющего?
– Хороший вопрос, – наливаясь ехидством до самых ушей, отвечал мой банкир, – для докторской диссертации! Взять в один и тот же исторический промежуток десяток помещиков-почвенников и сравнить с десятком западников: сколько у них было на входе и выходе душ крестьян, как изменились надой и обмолот, продажи излишков… И, глядишь, окажется, что у западников их недовольные крепостные портили английские машины и изводили управляющих, а у почвенников, с божией помощью, снаряжали обильные обозы в Петербург… Твоя проблема в том, что ты настаиваешь на выборе между западничеством и почвенничеством, как на выборе между ножом острым и ножом тупым, и даже думать не желаешь, что в России эффективнее всего не один нож, а…
Но я, признаться, в запале его не слушал, продолжая гнуть свое. Если, настаивал я, мы не можем корректно сравнить коммерческий успех славянофилов и почвенников в середине XIX века, то давай перенесемся в конец. Кто двигал промышленную революцию? Кто развивал торговлю? Банковскую сферу? Разве почвенники? Да нет, брат, – капиталисты-западники, финансисты-западники, твои братья по офису, вот так!
– Не вот так, – мгновенно парировал приятель. – В торговле крупнейшие капиталы числились за старообрядцами, которые были не просто патриоты-почвенники, а в квадрате. Да и патриотическая борода украшала не только купцов, но и владельцев мануфактур, то есть не только Третьякова, но и какого-нибудь иваново-вознесенского Бурылина. Который, кстати, понимал, что рабочая сила – это не просто не имеющий родины ресурс, как полагал твой брат западник Ульянов-Ленин, а ресурс очень даже произросший на русской почве. И если бы не западники, то, дорогой мой, и революции бы не было!