Наложница фараона
Шрифт:
Беспомощность и ужас, оттого что его нет, нельзя помочь, ничего нельзя изменить, переменить… Будет она здесь, по земле будет ходить, без него…
Сафия думала:
«Наложница фараона мучила, преследовала его, как черная ворона — белую (но никогда не наоборот), просто потому что он другой; явление, начало, противоположное ей… Но отец мой разве не любил его? А меня? Или этих чужих в городе, о которых он пишет свои хроники, отец любит больше? Они — множество — дороже нас, единственных? Не стану мучить отца такими вопросами, простыми и плохими… Спасти Андреаса… Я пойду к нему сейчас… Пусть его мать подумает обо мне плохо, пусть он больше не захочет говорить со мной, не захочет видеть меня; лишь бы он жив был… Но его уже нет!..»
Сафия сказала отцу:
— Мы хуже Амины-Алибы. Она живет, не сознавая себя; не сознавая себя, существует. Не сознавая себя, она преследовала Андреаса. А мы осознанно дали расточиться его душе, ради спасения чужих людей. Как
— Сейчас кажется, что это было бы легко, — ответил Раббани тихо. — Но это было невозможно, хотя ты сейчас не поверишь мне. Будем винить себя — это неизбежность, не можем избежать своей вины. Я запишу всё; и его запомнят, и душа будет жить; будут думать о нем, любить. Пусть запомнят его.
— Твои слова страшнее самого страшного утешения, — сказала Сафия. — Ты знаешь какую-то суть, отчего ты не можешь словами записать ее?
— Не могу. Запишу то, что смогу. Не сердись. Найди другую суть, попытайся.
— Отчего всегда можно изобличить человека в каких-то дурных мыслях и чувствах? Даже когда он сам чувствует себя искренним… Отчего смеются над высокими чувствами и словами? Отчего не верят?..
— Не думай об этом. Сделай то, что тебе хочется сделать…
Сафии вот что пришло на мысль: его сказочность и страшное мучительное — она самонадеянно думала, что разрушит это и освободит его; а на самом деле (было такое «на самом деле») она сама была всего лишь затянута, втянута во всё это, будто в паутину (паук — Арахна!), и убивала его, как все…
Было странно. Потому что теперь она нетерпеливо винила всех, и себя, и отца, — ведь они все погубили его, погубили Андреаса. И она не оправдывала никого, и себя не оправдывала. А прежде бывало такое, что готова была всегда оправдать людей… И она поняла, увидела беспощадно для себя, как люди соединяются плотски; и покупают и продают этим себя и других; и все рассчитывают… Всё покупалось и продавалось, приобреталось за это. Она была вне этого, осмелилась противостоять; и должна была за свое противостояние подвергнуться издевательскому осмеянию и злобному презрению. Но Андреас не ушел, никуда не ушел. Теперь был с ней, был с ней своими утешением и жалостью к ней. Это и было — душа?.. Душа еще была рядом с телом, когда она увидела его в первый раз после смерти. Потом тело опустили в землю, а душа оставалась с ней и с его матерью, потому что они любили его. И теперь, когда он стал — душа, любили его…
Могилу засыпали землей. Пошел мокрый снег, совсем пасмурно сделалось; будто небо и окрестности оплакивали умершего.
Теперь Сафия поняла, зачем это говорение при оплакивании. Раньше ведь не понимала. Уже он в земле, так странно и больно; задыхаешься от мысли, что он не может дышать. Вдруг он задыхается? Тело милое распадается под землей… Мать закрывает лицо ладонями и плачет…
Мать смотрит на Сафию — внимательно и даже с надеждой. Что хочет услышать? Если бы знать и сказать то самое…
«Его матери сейчас нужны мои слова. А я люблю ее»…
Нужно не только, чтобы хорошо сказали об умершем, но чтобы перешел в искусство слова умерший, стал красивыми и высокими словами…
Распрямилась и стояла, чуть покачиваясь взад и вперед. Ладонь — к груди, потому что было больно в груди, где косточка подкожная между грудями.
Вспомнила, как видела его: сначала лежал на столе, прикрытый, только голова и плечи открыты; после — в гробу лежал — уже омытый, прибранный, в той свадебной одежде из белого с голубизной шелка, снова молодой и прекрасный; но тот, первый, был ближе ей…
— Спаситель города и людей… мальчик мой… — начала высоко…
Голос прервался и начал снова:
— Спаситель города и людей…
Покачиваясь тихонько взад и вперед… стояла… вытянувшись, распрямившись… руки — ладони — судорожно — к ключицам под платьем… чувствовала ключицы растопыренными пальцами… Замолчала и вдохнула судорожно, приоткрыв рот…
— Андреас!.. Андреас!.. Андреас!..
На пол легко села, легко поджала ноги под себя… Раскачиваясь — руку к груди — больно в груди, во всем ее существе больно; но это даже хорошо…
Не плакала и говорила, порою переводя дыхание, замолкая… Рвала одежду на себе. Для такого говорения надевают плохую одежду, чтобы не жаль было рвать. Она надела свадебное красное платье, а под платье — рубашку из толстого полотна, чтобы тело было прикрыто. Рвала, тянула на себе, дергала платье; красивая ткань поддавалась…
— Если ты будешь выбирать еще, больше не выбирай смерть; потому что ты единственный мой, единственная моя защита. Нет у меня другой поддержки, кроме тебя. Там, где твоя душа, молодая и прекрасная всегда, там рай для меня. Я мертвая была, и тело мертвое; увядшее, старое, больное и противное взору. И вдруг я ожила так странно и легко. Я чудо почувствовала. Моя душа пошла вперед. Лился тоскливый серый свет, и вдруг появился живой радостный свет. Я знаю, что это ты, но я боюсь, ведь ты совсем молодой
Андреас, Андреас, Андреас! Все люди плачут в городе, все женщины плачут. Все знают, какой ты хороший, добрый, сладкий. Все повторяют твое имя. Я стою и плачу, твоя мать простит меня. Я не могу повредить твоей душе. Если бы я могла так заботиться о тебе, когда ты живой был! Я хочу, чтобы ты жил!
Я так боялась жизни! И вот я потеряла половину своей души. Когда я родилась, пуповину перерезали, так теперь и страх мой перерезали. И я умираю, от всего свободная…
Тело твое мертвое, раскрытое навзничь. Но я не боюсь. Я подошла и увидела — это не тело, а ты… А ты… Но теперь навсегда молчаливый, без речи. Без речи, но ты меня слышишь. Из высокого своего дома ты ушел. По лестнице темной крутой ты не спускался. Ты улетел из жизни этой, как птица невиданная. Теперь твои плечи голые, твое тело голое. Твое тело изломано, разбито страшно. Но я ничего не боюсь. Ты меня слушаешь с жалостью и добротой. Твои волосы черные, они волнистые после воды, их отмыли от крови. Твои волосы истончились и откинулись. Твой лоб круглый. Выпуклые веки большие, ресницы красивые. Нос твой ровный — кончик закругленный. В гробу ты другой будешь лежать — совсем красивый, прекрасный, молодой снова. Я знаю. И веки твои сомкнуты, закрыты глаза темные. Изогнутые брови раскинуты над глазами. Кровавые ссадины и шрамы запеклись на лице; на носу, на лбу запеклись. И на шее красное — содрана кожа до сухожилий. Но и это не страшно мне. Знать бы мне только, что ты не мучился, что быстро всё кончилось. Всё кажется мне, ты живой, сейчас тихонько застонешь от боли, и я помогу тебе. Но нет, неживой. Словно бы живой, но неживой! Сейчас тебе столько лет, сколько и было в жизни этой. Ты больше не мальчик, не юноша; ты мужчина, мой брат, мой отец. Твое тело измученное, о землю разбитое, израненное. И столько вдруг внимательности и бережности ко мне в твоих больших выпуклых веках, прикрывших глаза; во всем лице твоем, добром и кротком. И ссадины все и царапины — запекшаяся кровавая краснота. И складки большие мужские на шее под подбородком. И бледные розовые губы запеклись, чуть морщатся, будто хотят улыбнуться. И сломанный зуб маленький острым кончиком выдается неловко у краешка рта. Ах, пусть бы ты жил! Зачем ты был таким прекрасным? Лучше бы ты был, как все, бесприметным. Лучше бы ты мучил меня и не хотел бы говорить со мной. Зачем ты лежишь, не дыша? Зачем так тихо? Где твоя душа, где она?..
Я хотела, чтобы ты был моим братом. Я взяла топор и отрубила себе один палец, мизинец. Я завернула палец в платок и положила на свою постель. Кровь течет и течет — не из пальца — из моего сердца. Я хотела, чтобы ты был моим братом…
Я не хочу, чтобы ты умирал! Почему время такое страшное, тяжелое и понятное? Почему время так тяжело ступает? Зачем этот страшный, тяжелый и мучительный путь? Я хочу повернуть это время обратно! Как это сделать? Я прижимаю руку к груди и сгибаюсь вперед от боли. Я буду тебя выхаживать, носить на руках. Зачем это мешают мне делать для тебя совсем простые дела? Не умирай! Я всё сделаю для тебя. Я на кровать, на постель уложу тебя. Ты снова будешь маленьким мальчиком, будешь бегать, играть на траве среди цветов. Куда убежал наш мальчик, почему не можем его найти? Где он спрятался, почему не можем его найти? Играл среди цветов и вот не можем его найти. Мы нашли его, он в земле. Нет спасения. Лучше бы он не был рожден, не был зачат; тогда он не мог бы умереть. Если ты родишься на свет, я унесу тебя туда, где нет времени и не отдам смерти…