Нам здесь не место
Шрифт:
— Мама? — произношу я.
Чико садится рядом с ней и берет за руку. По маминому лицу снова текут слезы.
— No Ноге, dona. Не надо плакать, донья, — говорит он, нежно вытирая их.
Она качает головой.
— Я не знала, где вы, — шепчет она. Потом снова поднимает глаза, пристально смотрит на меня и набирает в грудь побольше воздуху: — Случилось кое-что ужасное.
Сперва я думаю, что она, наверное, узнала о доне Фелисио. Но не успеваю я заговорить, как мое сердце сжимается от
— Что-то с Крошкой? — спрашиваю я.
Что, если Крошка, или ее ребенок, или они оба умерли во время родов?
— С ней все нормально? Или что-то… — начинает Чико.
Мама вскидывает руку.
— С Крошкой все хорошо, все в порядке, — говорит она. — Но дон Фелисио, он… умер. Убит в собственной лавке.
Я стараюсь сделать вид, что ничего не знаю. Вспоминаю лежащего на полу дона Фелисио и не могу выдавить из себя ни слова. Но мама снова опускает голову на спинку дивана. Ее взгляд перемещается на потолок, и она тихо-тихо произносит:
— Ох, Боже… Помоги нам!
Ее мольба о помощи в нашей спокойной, тихой комнате кажется дурным предзнаменованием. Мама глу боко вздыхает.
— Я должна пойти к донье Агостине. — Она встает. — Оставайтесь тут, ладно? Никуда не ходите.
Я киваю, она слабо обнимает и целует нас обоих, перед тем как уйти.
Мы смотрим из нашего дворика, как она медленно идет к лавке, к донье Агостине.
— Думаешь, она что-то заподозрила? — спрашивает стоящий рядом Чико, когда я вижу, как мама обнимает старую женщину.
— Не знаю.
Мы сидим в патио, наблюдая издали за теми соседями, что вышли из домов, чтобы попытаться утешить донью Агостину, и за теми, кто просто стоит в дверных проемах и смотрит, хотя полиция пока еще не приехала. И коронер тоже. Поэтому думать я могу лишь о том, что тело дона Фелисио до сих пор лежит, распростертое на полу, в собственной крови.
Чико ковыряет носком ботинка пол патио. Когда я перевожу на него взгляд, вижу под спадающими на лоб волосами полные тревоги глаза. Он опускает голову на руки.
— Что за чертовщина там случилась? — спрашивает он. — Что это было?
Мое тело до сих пор гудит от напряжения, а в голове одна задругой проносятся картины: дон Фелисио, распростертый на полу, наш побег и как мы лихорадочно отмывались. А еще я вижу мамино лицо, отчаянное, плачущее. И нас самих, старающихся вести себя как ни в чем не бывало.
Уровень адреналина в крови начинает спадать, и я чувствую себя каким-то резиновым.
Чико плачет, вначале негромко, потом все сильнее. Я хочу сказать ему, чтобы он перестал, чтобы был сильным. Хочу напомнить, что ничего нового во всем этом нет. Но я не доверяю своему голосу. И не уверен, что не расплачусь сам, если заговорю. Поэтому я молчу и продолжаю смотреть в сторону лавки.
Вскоре прибывает полиция, и народ разбегается по домам.
— Идем, — говорю я Чико. Не хватало только, чтобы люди в форме заметили нас и стали
Мы идем ко мне в комнату, и там я смотрю в окно, а Чико садится на кровать. Каждое мгновение я жду стукав дверь, появления полицейского, который скажет, что кто-то видел, как мы, перемазанные кровью, бежали с места преступления. Но нас никто не видел. А если кто и видел, то не сказал ничего, возможно догадываясь о правде и оберегая нас. Потому что машину Рэя знают все. И всем известно, на что он способен. И на кого на самом деле работает полиция, тоже известно всем. Так что никто не приходит. И не задает никаких вопросов.
Пока что.
Чуть позже мама возвращается и говорит, что останется на ночь с доньей Агостиной, потому что та вне себя от горя. Это означает, что мама задаст нам меньше вопросов и что у нас будет время избавиться от окровавленной одежды.
— Справитесь без меня? — спрашивает она. — В холодильнике остатки бобов, можете разогреть на ужин.
— Все будет нормально, — киваю я.
Она мечется по дому, стуча туфлями и звеня ключами, проговаривая вслух, что нужно сделать, жалея донью Агостину, переспрашивая, справимся ли мы одни, и напоминая, чтобы мы обязательно, просто обязательно закрылись на засов, как только она ступит за порог.
Потом мама уходит. Я закрываю за ней дверь.
— Ты все сделал? — кричит она со двора.
— Да, мама, — заверяю я, задвигая засов.
Когда мотороллер отъезжает, дом снова становится спокойным и тихим. Он как будто ждет чего-то. Или кого-то.
Чико опускается на бархатный диван, я сажусь радом с ним. Но в голове кружатся тревожные мысли.
Одежда. Ее надо сжечь. А обувь отмыть, потому что мама заметит, если она пропадет.
Никто нас не видел.
А может, кто-то видел.
Нас мог заметить кто угодно.
Что, если так и было?
Так мы сидим неизвестно сколько времени, и я не могу выключить голову: она все думает, снова и снова рисуя в воображении одни и те же картинки. Я кричу про себя в этой домашней тишине, нарушаемой только шепотом Чико, который снова и снова спрашивает: «Что случилось?»
Опускается ночь.
— Идем, — твердо говорю я.
Мы вытаскиваем из-под кровати мешок, достаем из него свою обувь и моем ее в большой бетонной раковине, где мама стирает белье. Вода и мыльная пена становятся розовыми. У меня сводит живот.
— Неси спички, — командую я.
Когда Чико возвращается с коробком в руке, мы выходим на задний двор и разводим небольшой костер. Он мерцает и отдает жутким оранжевым светом, пожирая пластиковый мешок и лежащую в нем одежду. Мы смотрим, как все это горит.
Потом, пропахшие дымом, возвращаемся в дом и прячемся в нашей комнате.
Мы не разговариваем. Мы пытаемся избавиться от образа истекающего кровью дона Фелицио.
Я стараюсь выбросить эту кровь из головы. Честно стараюсь.